Зверь из бездны

Номерная горничная стояла в дверях с половой щеткою в руке.

— Ничего барышня не оставила?

— Нет, ничего… Войдите, посмотрите сами… Я только сейчас убирать начала…

Я вошел и обвел взором опустевшую комнату. В куче сора, у печки, белела масса мелких клочков порванных писем… Моя рука, мои письма!.. На окне полуувядшие цветы… При взгляде на эти небрежно брошенные цветы в мою душу широкой волной хлынула печаль, темная, бесконечная печаль.

С этими цветами на груди была моя Русалка на «Фаусте»!..

Я украл незаметно для горничной одну пунцовую гвоздичку и сунул ее в карман пальто. Постояв, еще раз обвел взором могилу моей любви и тихо вышел… До сих пор цела у меня эта гвоздичка. Я положил ее в свою любимую книгу, и там она засохла и сохранилась…

И теперь всякий раз, когда я хочу вспомнить о том, что и я был счастлив в жизни, я благоговейно раскрываю книгу и тихо целую увядший цветок моей жизни… Иногда при этом катятся из глаз слезы, а иногда я безумно хохочу, как хохочет Мефистофель над любовью, жизнью и смертью человека…

Баба [*]

Бабы провожали мужей на войну. Много их сбилось в город: молодых и старых. Мужикам — некогда, остались работать, зато уволили матерей и жен. Многие бабы с грудными ребятами и с подростками — жены запасных, только что оторванных от земли… За городом, на лугу, против казарм, обосновался бабий лагерь. Не хочется уйти от казарм — все лишнюю минутку урвешь да хоть издали взглянешь, как «свой», еще бородатый и неуклюжий, марширует, пыля ногами, да и вместе с другими бабами легче горе кажется… Пестрит зеленый луг кумачовыми платками, синими кофтами, разноцветными сарафанами, и визг и ребячий плач не стихает в этом бабьем стану… Старушки охают, бабы плачут, голосят, бранятся, дети бегают, младенцы ревут…

— Вот оно, бабье ополчение! — шутят проезжие, а под сердцем сосет: жалко…

А в длинных двухэтажных корпусах казарм веселый, бодрый гул стоит. Окна все настежь: крик, смех, говор, гармоника, песни… И над всем этим какой-то дикий рев медных духовых инструментов, наигрывающих каждый свое…

— Милай! Где ты там сокрылся? Погляди хоть из окошка на мое горе-горькое!..

— Твой-то запасный, что ли?

— Запасный…

— И мой запасный…

Иногда из ворот казармы выбегал солдатик, перебегал через дорогу и пропадал в бабьем лагере. И там, где он пропадал, — начинался громкий вой и толкотня… Вырвавшись от своей бабы, солдатик бежал в казармы, а за ним гнались босоногие ребятишки:

— Тять! Тять!..

Фельдфебеля пытались разгонять баб, но всякий раз со срамом ретировались: в бабьем лагере начинался бунт — визг, брань, слезы, исступленные позы, грозящие руки и злобные глаза…

— Пес с вами! — говорил кавалер и уходил прочь…

Много слез выплакала Даша на зеленом лугу перед казармами. Только два раза видела «хозяина»: один раз на луг прибежал, а другой раз на смотру… Не узнаешь: и так-то низок да невзрачен был, а в амуниции еще меньше сделался… Все на нем широко, длинно, болтается…

— Как тебя, милай, изгадили!.. — вопила Даша, припав на грудь к маленькому солдатику.

Поговорили, как жить теперь. Заедят дома, без мужа. И так было несладко, а теперь, без «хозяина» — свекровь да золовки со свету сживут. Не любят. За что? А Господь их знает!

— Не пойду домой!.. В городу останусь тебя дожидать.

— Избаловаться, Дарья!.. У меня смотри: я строгий!..

— Вот, как перед Богом, говорю: этого, милай, не будет… Чай, я крест целовала…

Горнист сбор заиграл.

— Прощай покуда!

— Когда теперь еще увидимся?

— Это неизвестно… Постараюсь… А ты пусти, мундер — казенный… Пусти, Даша!..

Так и не пришлось больше слова сказать… Рано утром на чугунку погнали. Пыль, барабаны, музыка, песня, а с боков и позади бегут вприпрыжку бабы и музыке своим ревом мешают… К вагонам не пустили баб, чтобы визгу и плачу не было, а отъезжающие песни пели, кричали «ура», и музыка гремела долго, пока от поезда один дымок не остался…

— Милай! Где ты сокрылся? На кого покинул?.. Как я жить-то без тебя буду!..

— Иди! Иди! Проживешь как-нибудь! — пугнул Дашу станционный сторож, подметая сор с платформы…

Потянулись из города по всем дорогам бабы с ребятами, котомками, узелками, старушки с подожками…

А Даша осталась… Лучше в работу к чужим людям, чем домой в деревню…

* * *

Нелегко и в чужих людях… Кому дело, что у тебя сердце болит? Кому дело, что всю ноченьку напролет, вплоть до вторых петухов, слезыньки льешь? Твое горе, никому оно не нужно… А встать надо пораньше — только поспевай работать! И все не угодишь, все не ладно, на все господа обижаются.

Как нанималась, так барыня говорила ласково, а теперь на кажнем слове «дура»…

Муж из головы не выходит, музыка, с которой повезли солдатиков на войну, в ушах стоит, — жалобная, инда плакать хочется, — и думы улетают в ту сторону, где подымил и пропал поезд… Глаза полны слез, так бы упала на пол да заревела в три голоса, а барыня в кухне над душой стоит:

— Уходит молоко-то!.. Что ты стоишь, глаза разинула?!

— Задумалась что-то…

— У плиты стоишь, так глядеть надо, а не задумываться…