Зверь из бездны

— Что же и ты теперь всю ночку до солнышка злиться на меня будешь? Тогда Бог с тобой, я пойду куда-нибудь подальше…

— Вот ты какой! Завез, да и бросил девку? Боюсь я одна-то в этих местах, в прошлом году мужик утоп…

— Да я готов тут с тобой навсегда остаться. Никого мне больше не надо. Жили бы с тобой, как Адам с Евой в садах райских…

— Ты наскажешь! На березе, что ли, ночевать будем?.. Я тебе не кукушка!..

— Не кукушкой, а… женой будешь.

— Вон ведь куда ты гнешь! Не бывать этому…

Становилось сыро, холодно, мозгло. Пошли в глубину острова — искать местечко посуше. Розовато-фиолетовые сумерки плавали в лесу, меж березами и осинами. Вспархивали, пугая, малые птахи. Заклокотал испуганно сорвавшийся где-то близко петух-тетерев, и Груня шарахнулась в сторону:

— Ах, ты!.. Ровно Леший захохотал…

Пошли взгорьем и скоро набрели на сухое и уютное местечко, словно самой природой приготовленное для логовища: на песчаном бугре стояло несколько старых взлохмаченных елей, одиноким семейством затерявшихся среди березняка. Тут, под елями, была глубокая ямина, дно и бока которой были устланы толстым слоем опадавшей годами хвои.

— Ну, Груняха… Здесь, что ли?

Вздохнула, сбросила с плеча мешок и прошептала:

— Что только про меня люди подумают…

— Наплевать, Груня.

— Вишь, ты какой… расплевался! Ты завтра ружье — за спину, да и поминай тебя, как звали, а я останусь. Не дай Бог, если охотник какой, мужик нас тут накроет: на всю жисть осрамят…

Присела, переобулась в валенки, на голову красный кумачовый платочек надела, накинула на плечи тулуп. Сидит — пригорюнилась. Точно Красная Шапочка! Все сказки вспомнились и еще Робинзон Крузо: я — Робинзон, а Груня — Пятница. Мой Пятница интереснее… Я рубил топориком огромную сухую смолистую ветку — треск и звон несся по лесу, а я хохотал, поглядывая на моего Пятницу…

— Что как леший хохочешь? Чему обрадовался?

Разожгли костер еловыми шишками, навалили сухого валежника. Взвилось, закрутилось вихрем пламя, смолистый дым пополз по лесу, заиграли красные отсветы по деревьям, по мхам, по красному платочку Груни, а вокруг со всех сторон черная ночь пододвинулась и с молчаливым удивлением посматривала на нас с Груней…

Нанесло ржаным печеным хлебом. Оглянулся: Груня отвернулась, ест что-то. Страшно вдруг есть захотелось. Давно хотелось, а только теперь вспомнил и почувствовал волчий аппетит. Запасливая девка! Подсел, руку — на спину ей, по-дружески, перекинул:

— Дашь, что ли, хлебца-то?

— Кабы знала, побольше взяла бы… Поделиться, видно, надо…

Отломила кусок от краюшки:

— На уж… что с тобой сделаешь!

Никогда в жизни не ел больше такого душистого и вкусного черного хлеба. Попадались в нем ржаные зерна, и точно я ел не хлеб, а землю с ржаным полем, а в нем и васильки, и голубые колокольцы, и медвяная кашка. Съел, смотрю на Груню: Боже мой, прямо лесная красавица! Ткнулся головой ей в грудь — тоже точно ржаное поле. Оттолкнула, смеется:

— Чай, не ребеночек соваться-то туда!

Глаза смеются, сверкают зубы в раскрытых губах. И мне радостно смотреть на нее: хохочу, сам не зная отчего. Несется наш хохот по лесу, странный, пугающий ночную темноту вокруг, эхом отраженный. Опять подсел, страшное стал рассказывать: про русалок, оборотней, лесачих. Груня пугливыми глазами осматривается, прислушивается:

— Мне все чудится, будто идет кто…

Сидели, прижавшись друг к другу, говорили тихо, шепотом. Груня рассказала про одну вдову из Подгорнова: мужа на войне убили, а он к ней кажнюю ночь ходит — упадет снопом огненным на дворе и рассыпется, а на место того — солдат, муж ее…

Догорел костер. Зажгли фонарь. Я стал логово для ночлега готовить: головешки выкинул, угли выгреб, нарубил свежих веток еловых и забросал ими дно. Спрыгнул в яму, попрыгал: мягко, точно на диване с пружинами…

— Ну, Груня, иди ложись и спи!

— И не подумаю… Всю ноченьку просижу, а не лягу…

— Места много…

Смеется, сверкая зубами:

— Вон у меня веревка в мешке: давай тебе руки-ноги свяжу, тогда с собой положу…

— Что я, разбойник, что ли?

— Поклянись, что не обидишь!

— Вот тебе крест!

Я неистово перекрестился в небеса.

— Ну смотри же! Крест покрепче веревки-то… Иди ложись, а я посижу маленько.