Зверь из бездны

Борис не был чувствительным, но сейчас его нервы были взвинчены долгим кутежом. Дрогнули и зазвенели плачем. О чем он плакал?

— Нет, нет, Володя… Для меня ты… брат, не покойник, а живой брат… Я понимаю, я все понял и простил… А ты меня простил? Ты?

Обнялись и стали целоваться. А потом пришел мальчишка с вином и вернулась с купанья компания. И опять все началось снова. Теперь прощались с Владимиром, уезжавшим на зеленый фронт.

— Только, брат, не убивай Орлова[430]! Нет, не трогай! Его никто не понимает, а ты пойми! — говорил молоденький подпоручик, объясняя Владимиру «Орловскую легенду». — Если бы побольше было таких Орловых, мы давно были бы в Москве.

Карапет сделался воинственным и, чокаясь с Владимиром, кричал:

— Резать всех надо! Чаво жалеть?

— Молчи, дикая дивизия! Ни черта не понимаешь…

— Ты мине оскарбляишь?

— Иди к чертям! Орлов — идейный человек, а ты — мясник…

— Ты мине оскарбляишь? — угрожающе закричал Карапет и схватился за кинжал. С трудом разняли и предупредили готовое свершиться кровопролитие. Потом мирились, пели: «Карапет мой бедный, отчего ты бледный», и Карапет танцевал дикую лезгинку. Вечером паровой катер уходил из Балаклавы на пост береговой охраны, и вся компания, простившись с Владимиром, уехала, а Владимир отправился в Севастополь.

Прошла мучительная неделя. Лада собиралась было уже наутро ехать с рыбаками в Балаклаву, а оттуда в Севастополь искать братьев, но глубокой ночью, когда в белом домике все спали, на балконе послышался смех и шум. Лада проснулась, послушала в раскрытое окошко и узнала голос Бориса. Наконец-то! Сбывается все… Может быть, и Владимир уже «дома»? Но кто с Борисом? Голос знакомый, но не может догадаться.

Это был «Карапет». Борис приехал на катере из Балаклавы на «береговой пункт», а оттуда на шлюпке вместе с «Карапетом» сюда. Оба были «на взводе», привезли с собой несколько бутылок вина и теперь, стараясь никого не беспокоить, расположились лагерем на балконе. То стихали, то, позабыв о спящих, хохотали громко, позванивая стаканами и бутылками. Не стоит появляться. Лучше запереться от пьяных. Пусть их одни… Пьяный Борис груб и страшен, а Карапет лезет с пошлыми комплиментами, забывается, смотрит на нее такими страшными глазами, точно хочет зарезать… Бог с ними! Проснулся дедушка, обрадовался Борису и присоединился, не обращая внимания на призывы сердитой бабушки. Долго Лада слышала взрывы хохота и гортанный густой говор Карапета, — задремала. На рассвете очнулась: кто-то застучал в стекло окна. Подняла с подушки голову: Борис! Знаками просит отворить окно, посылает воздушные поцелуи и простирает руки для объятий… Ведь, теперь он снова муж, восстановленный в своих правах, почему же она «разыгрывает эти прелюдии Бетховена»? Ведь сама она послала Владимира вернуть его, стало быть… Пьяному Борису показалось оскорбительным, когда Лада занавесила окно темной шалью. Сама молила вернуться, и вдруг такая встреча! Крепко застучал в окно, с раздражением.

Испугает ребенка. Спрыгнула с кровати, подняла шаль, приоткрыла створку окна:

— Борис! Как тебе не стыдно? Ты испугаешь ребенка…

— Пусти меня!..

— Не могу… Ты пьян, Борис. Иди и спи!

Опустила шаль, а Борис продолжает стучать.

Опять разговор чрез приотворенное окошко:

— Я хочу тебя обнять…

Захватил створку окна и не дает запереть его. Хочет лезть в окно. Уронил что-то.

— Все равно, я не пущу…

— Ах, вот как? Тогда на кой черт ты меня вернула?

— Боря! Не кричи же.

— В таком случае я сейчас уезжаю с рыбаками… Такого издевательства я не позволю над собой…

Бросил створку окна и сердито пошел прочь. Уедет! Он такой вспыльчивый и самолюбивый… Лада несколько мгновений стояла у окна, слушая, как скрипят по песку и гальке удаляющиеся решительные шаги, потом накинула на плечи шаль и бросилась на балкон:

— Борис! Вернись!

Обернулся. Она поманила его голой рукой из-под шали. Идет обратно и смеется. Запугал. Так приятно ему, пьяному, сознание своей власти и своего могущества над этой женщиной…

— А Карапет… он…

— Уехал. Неужели я позволил бы себе при Карапете?..

— Но постой же… Лучше иди спать… Завтра… Вон, идет кто-то. Постыдись!

Лада нырнула в комнаты. Не успела запереть за собой двери: Борис ворвался как зверь.

— Борис… Девочка проснулась… Опомнись же!.. Тогда лучше я приду туда, в твою комнату…

Борис крепко впился пальцами в ее руку и потянул за собой. Словно коршун поймал голубку…

Спустя полчаса Борис спал, наполняя комнаты тяжелым храпом. А Лада сидела в постели и плакала…

Поджала ноги, сжалась в комочек, сделалась маленькой, как девочка…

Плакала потихоньку. О чем? О своем бессилии, о своем ничтожестве, о том, что она гадкая, безвольная, не может расправиться до прежней женской гордости. Не жена и не любовница, а так, какая-то игрушка для любовных приключений. Тогда, в хаосе, с Владимиром, теперь с Борисом. Там хотя было нечто захватившее, красивое, овеянное призраками былого счастия, а здесь… как та «пьяная баба», о которой рассказывал однажды пьяный Борис. Здесь только надругательство над душой и телом, грубое, звериное надругательство…

— Мамочка?