Зверь Лютый. Книга 21. Понаехальцы (СИ)

Я повернул голову лицом к зрителям и встряхнул её. Мёртвые глаза резко распахнулись, будто вглядываясь в толпу. Там вдруг, в ужасе, в истерике, заорала женщина. И резко замолчала — то ли сама, то ли кто из соседей — рот заткнул.

– Не мною сказано: разница между величайшим грешником и святым праведником в том, что святой — успел покаяться. Ты — опоздал. Ты — попал. В руки мои. В лапы Зверя Лютого.

Оглядел присутствующих, сосредоточился и, усиленно, будто вбивая каждым словом длинные гвозди, раздельно произнёс:

– Так. Судил. Господь. Принимаешь ли волю мою?

Молчит, поганец. Не отвечает. Что не удивительно.

Чуть встряхнул голову епископа, чуть покачал из стороны в сторону. Будто побуждая к ответу непослушного ребёнка. Подёргал намертво сжатый зубами покойника кляп. Челюстные мышцы, до того сведённые предсмертной судорогой, расслабились. Челюсть отпала. Следом выскользнул мокрый, красный, удивительно, неестественно длинный язык. В толпе зрителей кого-то повело, зашатался, завалился. Дёрнулись в стороны, не понимая, соседи — обморок.

Там образовывались какие-то течения, водовороты. Кто-то пытался убежать. От этого ужаса. Кто-то, наоборот, распахнув рты и глаза, рвался ближе. Насладиться зрелищем, впитать подробности. Чтобы после упиваться собственным страхом. И страхом слушателей детального, красочного рассказа очевидца.

С краю толпы люди стали опускаться на колени, креститься и молиться. Волна коленопреклонения прокатилась по площадке.

Я внимательно рассматривал людей. «Моих людей». Стрелочный народ. Как легко они становятся на колени, падают ниц, отгораживаются от реальности мира привычными ритуалами молитв, поклонов, крестных знамений.

Как много ещё впереди работы…

Я чуть повернул голову к себе лицом, повторил вопрос:

– Понял? Согласен? Служить будешь?

Веки покойного, выказывая согласие, медленно стали опускаться.

Всё проходит. И остаточные электрические потенциалы в этом куске мяса, постепенно выравниваются. Мышцы расслабляются. Мировая энтропия захватывает новый кусочек мироздания.

«Летай иль ползай, конец известен:

Все в землю лягут, все прахом будет».

И ты, Феденька, тоже. Но не сразу.

Довольно улыбаясь явленной покорности, я повернул голову к зрителям.

– А Феденька-то покойный, не вовсе дурак. Знает чья власть на нём ныне.

Я встряхнул голову. В толпе завизжали. Голова от толчка вдруг снова открыла глаза. Уставилась мёртвым взглядом в народ. Распахнутыми глазами, разверстым ртом, вывалившимся, чуть ли не на локоть, красным мокрым языком.

Там снова ахнули и слитный, неразделимый, бессловный стон ужаса прокатился по площадке.

– Ну-ну, Феденька. Моих-то пугать зачем? Будет, будет у тебя и время, и повод. И приказ мой. Противу врагов моих.

Алу, совершенно потрясённый, худо соображающий, замедленным, нечётким движением протянул мне, по моему жесту, кожаный мешок.

– Алу, очнись. Развяжи завязки. Или — я сам развяжу, а ты подержишь?

Ужас, нервное отрицательное трясение головой, суетливые, бестолковые движения пальцев в попытке расшнуровать горловину мешка. Открывает, раздёргивает, подставляет мне. И сам, без моей команды или знака, опускается на колени, склоняет голову. На вытянутых руках, кончиками пальцев держит над собой этот… саквояж. Лишь бы не видеть, лишь бы не коснуться.

Что-то я тебя, половчёнок, сильно оберегаю. Сабельный удар ты уже держишь, а вот визуальный — нет. В жизни мерзости много. Ты — к встрече ещё не готов.

Ну, это дело наживное, вопрос привычки.

Привыкнешь. Приучу.

Осторожно, как дорогую изукрашенную стеклянную новогоднюю игрушку, ласково улыбаясь, опускаю голову Феди в мешок. Затягиваю шнур, довольно осматриваю толпу. Благостно, чуть-чуть, двумя пальчиками, подёргиваю, раскачиваю баул. Удовольствие моё — аж сочится. В каждой мимической мышце, в каждом движении тела.

Сейчас мурлыкать начну.

Как кот после сметаны.

Мой суд — исполнился, мой враг — сдох.

Хор-рошо.

Я не Боголюбский, чтобы петь и плясать перед иконой по случаю победы над булгарами. Но радость моя видна. Радость — от победы. От казни.

«Чтобы быть непобедимым, достаточно не сражаться, возможность победы заключена в противнике, её следует у него отобрать».

Я — победил. Я — отобрал у противника возможность его победы. Вместе с его жизнью. И — его вечной душой.

Прикольно, да? Душа… вечная, богом данная… а сидит здесь, в этом куске мяса, кости… В кожаном бауле, который я качаю на пальчике.

Запоминайте. Передавайте. Есть такая возможность. Для желающих стать моими врагами.

Вальяжно прогулялся до помоста с креслом. Не отпуская мешок из рук, поглаживая его, умильно улыбаясь, поглядел, как Ноготок притащил и поставил на колени троих оставшихся смертников.

Можно бы и этих через гильотину. Но зачем тиражировать редкое зрелище? Смазывать впечатление?

Ноготок со своей секирой — вполне успешно проведёт три декапитации.

Я махнул рукой. Три раза. Хряп, хряп, хряп.

Нуте-с. На сегодня — всё.