Зверь лютый. Книга 24. Гоньба (СИ)

Всё как прежде. Этих людей не интересуют мои знания, умения, возможности… Они понимают только привычные этикетки. Для них нет человека, нет реальности — это сложно. Это — думать надо. Смотреть-видеть. Только ярлыки. Так проще.

Они видят не Воеводу Всеволжского, не создателя и государя нового обширного владения, городов и весей. Правителя, полководца, изобретателя, организатора, учителя… Человека. Не бывает здесь просто человека! Есть боярин, поп, смерд. Или — холоп. Инструмент для удовлетворения нужд владельца. Все роли расписаны. Даже не с рождения — с дедов-прадедов. Этот — господин, тот — орудие говорящее.

Люди судят по своему опыту. В его рамках. Выходящее за рамки, новизна… — Не, не бывает.

«Что было — то и будет. И нет ничего нового под луной».

Был Ванька — любимый холоп. Может стать — нелюбимым, может — беглым. Но холопом — останется. Как и боярин. Может — стать важным, может — опальным. Всё. У них даже мысли возникнуть не может, что давешний наложник — воевода. Так не бывает. Противу всех законов людских и божеских.

Они в этом уверены. Это их вера. Их надежда. На неизменность мира. Их любовь. К вечному «нет ничего нового». Никакие аргументы и прецеденты — не переубедят. «Священная триада» — не рациональна, не разумна. «Вера, надежда, любовь» — где здесь место для информации, логики?

Собственный локальный опыт — абсолютизируется. Об ином, о возможных вариантах — не знают. И знать — не хотят. «Знать» — тяжело, трудно. А мы так, по простому. Беглый холоп? — Сыскать и казнить. Таково общее, общественное мнение. Всенародный обычай. Выражено в форме национального «вечного» закона, «Русской Правды».

Хотеней, видимо, понял мой задумчивый неотрывный взгляд, случайное движение руки, как намёк. Как приглашение. Понял так, как ему представлялось «правильно». В меру собственного понимания и соображения.

«Мы видим только то, что мы готовы увидеть».

Выгнав прислужника, многообещающе улыбаясь под моим остановившимся взглядом, он начал раздеваться.

До меня дошло не сразу. А когда я дёрнулся, скривившись сразу от боли в спине, Хотеней заторопился, успокаивающе бормоча:

— Сща-сща, погодь малость. Я ж завсегда знал — ты парнишка крепкий, всякое чего вынесешь-вытерпишь. За-ради господина свого удовольствия. Я ж вижу — ты в животе. И сразу ж… Старая-то любовь — не ржавеет, оно ж завсегда… Я ж у тя, помнишь? — хе-хе… первый. У тя после много-то…? Не-не, я не сержусь. Судьба у тя такая. «Кто прошлое помянет…». Чую-чую — разгорается у тя. Ждёшь — не дождёшься. Потерпи чуток. Счас побалуемся. Сщас уж мы… за все годы-пропуски… Целочка моя серебряная.

Шуба, шапка и кафтан его уже лежали на лавке. Теперь он торопливо выпутался из верхней рубахи, скинул, чуть не упав, сапоги и штаны и, оставшись в исподнем, подхватив корчажку с маслом, двинулся ко мне.

Улыбочка его обретала всё большую победительность. Насыщалась торжеством. Переходя в гарантийное обязательство. В однозначную уверенность в предстоящем мне «неземном блаженстве». В качестве «ворот в райские кущи». Не в роли «путника входящего», а в роли «несущей конструкции», «двух столбов с перекладиной».

Интересно: обладают ли «райские ворота» эмоциями? Если «да», то они должны, вероятно, заслышав очередные приглашающие слова апостола Петра, испытывать восторг. И чувство глубокого удовлетворения от каждого входящего в них праведника.

Соображал я худо, говорить вовсе не мог, а всякое шевеление — отдавало огнём в спине. В голове была вермишель. Из обрывков тех ещё, самых первых, самых ярких картинок нашего Киевского общения. Из множества более поздних разных воспоминаний. Из сегодняшних ощущений. Под кнутами и сапогами. Из понимания близости сегодняшней собственной смерти, от которой он меня спас.

Спас от смерти под кнутом, чтобы одеть свой законный ошейник? Чтобы подвести под свой законный кнут? «Спас-на-плети» из Саввушкиных подземелий как наяву встал перед глазами.

Хотеней опустился на колени между моих побитых ног, искательно заглянул в глаза, нежно и многообещающе улыбаясь, помахивая корчажкой, забормотал благожелательно-успокоительно:

— Ты повернись-ка, потихонечку-полегонечку, я ж не тороплю, я ж вот маслицем, осторожненько, ты и не почувствуешь, мягенько-ласковенько…

Когда-то у него были славные весёлые серые глаза. В них был… смысл моей жизни. Свет небесный. Источник радости и причина волнений. А теперь… повыцвели. Веки набрякли. Сосудики полопались. И всё выражение физиономии… как-то сальненко-подловатенькое.

Я неуверенно протянул руку к его лицу. Неужели в реале — вот так? Я понимаю: потрясения вляпа, смена тела, смена мира, паника непонимания, пытки и муки застенка, ужас пустоты одиночества… Но… Неужели я настолько его придумал? Настолько далеко от действительного? А в реале здесь… Даже не «плохо». Просто… серо. Скучно. Мелко. Не… невыразительно.

Какой ж ты выдумщик, Ванюша! Удивительная способность к фантазии, иллюзии, самообману.