Зверь лютый. Книга 24. Гоньба (СИ)

— Ишь ты. А не боишься? Князь-то взыщет, не помилует.

— Боюсь. Только людей своих под кнутом не брошу.

— Суд над людом торговым судить — дело тысяцкого. Велел бить кнутом — он в праве своём.

Вот же, почтальон-правовед! Хотя понятно: гонцам разными дорогами ходить приходится, с разными людьми общаться. Подробности локальной правоприменительной практики… Иной раз — вопрос выживания.

Моих людей — судить только мне. С кем решать вопрос? Суд — тысяцкого, первое лицо в городе — посадник.

— Здешний посадник или тысяцкий — тебя знают? Сводишь-познакомишь.

Тихое Лето скривился. Фыркнул. Понял, что его упёртость на мою наскочила.

«Нашла коса на камень» — русская народная… И не только про покос.

— Седлай. В кремль.

Снова, факеншит, узду, потник, седло, подпругу… Хорошо хоть, на одного коня, не на всех троих. Конь смотрит удивлённо — ты чего, хозяин? Свихнулся? Отдых же!

«Как поймал казак коня.

Да взнуздал уздою.

Вдарил шпоры под бока…».

Тут Тихое Лето и говорит мне. Негромко. Но — матерно. Как бы это… на русский литературный…

— Не надо коника погонять. Уставший он.

Мы, из-за нашего «скока», останавливаемся вне городских стен. Заседлали, поехали к воротам крепостным. Они, само собой, заперты — вечер же поздний!

Ощущение — как в общаге. После одиннадцати — домой не приходи. Только здесь вместо сонной злобной бабушки-вахтёрши — здоровые мужики-воротники. Тоже сонные и злобные. Очень.

Они бы и слушать не стали, но «профессиональный опыт»: как в зубы получать — знают регулярно. Услыхали про «гоньбу князя Суждальского» — стали материться тише. Но не перестали.

— А хто? А чего? А с чем? А к кому? А почему трое? А звать как? А до утра?…

Вот теперь я понял — почему Тихое Лето такой молчальник. Как у тригера — два режима. Либо — орёт:

— Гоньба! Открывай!

Либо молчит. На вопросы не отвечает, в разговоры не вступает.

Пришлось воротникам пошевелиться — снять бревно засовное, ворота приоткрыть, проводить нас до ворот двора посадника.

Там — снова. Слуги уже конкретного боярина. Которых нет. Спят они. А вот собаки из-за забора и по всему городку — с ума сходят, на цепях рвутся-давятся. Такое… полу-повешенное многоголосье. Со всех сторон.

До симфонического оркестра Большого театра на 250 музыкантов не дотягивает. Но — близко.

Тут были слышны и сиплый, глухой лай какого-то старинного стража Шошинского посадника, и тявканье задорной шавки, и завыванье озлившегося волкопеса, и звонкий лай выжлятника… Все сливалось в один оглушительный содом. Вдали слышались ржанье стоялых коней, мычанье коров и какие-то невразумительные людские речи.

Постояли, покричали, в ворота постучали. С тамошним сторожем по-препирались.

Я уже сена кучку у забора приметил. Сенцо, конечно, сырое. Но если мою зиппу подольше подержать… Запалю и к воротам — такая дымовуха получится!

С той стороны ворот сообщают:

— Послали до господина — спросить его милость.

Воротник, что нас сопровождал, ушёл к себе в караулку досыпать, а я проводника спрашиваю:

— А ежели война? Ворог придёт? Вот так и будешь ждать? Под одними воротами, под другими?

Молчит Тихое Лето. Только фыркает зло.

Глава 524

Едва ворота приоткрыли, как до десятка собак с разнообразным лаем, ворчаньем и хрипеньем бросились на нас. Псы здоровенные, жирные и презлые. Кроме маленькой шавки, с визгливым лаем задорно бросавшейся под ноги, каждая собака в одиночку на волка ходила.

— Лыска!.. Орелка!.. Жучка!.. По местам, проклятые!.. Цыма, Шарик!.. Что под ноги-то кидаешься?.. По местам…

кричали на собак посадниковы слуги и насилу-насилу успели их разогнать.

Вот так и живём. Не ждём тишины. Ибо — не дождаться. При таких-то сворах.

Привели к посаднику. Шошинский посадник боярин Рюма. Злой, как его собаки. Ещё — толстый, бородатый, невыспавшийся. В шубе на исподнее. Руку тянет:

— Давай.

— Чего?

— Как чего? Грамотку. Или ты… Слуги! Имать злодеев!

Слуги повыскочили. Кто в чём.

Виноват — все в исподнем. Правильнее — кто с чем. Кто — с поленом, кто — с ухватом. Одна чудачка — с полотенцем наизготовку.

Пошёл такой… нервный разговор.

— Рюма, ты его знаешь?

— Я те не Рюма! Я те господин посадник Шошинский! Имай их!

— Я те дам имай! Уши отрежу.

Мы-то с саблями, по форме. Гонцы хоть и не в бронях скачут, а при оружии — в дороге всякое может быть.

«Но выдаст шапку только с бою.

И то — лишь вместе с головою».

У нас не шапка — сумка кожаная красная. Там, вроде, княжеская грамотка лежит. Но к бою — готовы постоянно.

Посадник моего проводника прежде видал, но не помнит. А с чего боярину доброму — всякую вестовщину в лицо помнить? Много вас таких туды-сюды поскакивает.

Пока идёт трёп, смотрю — прислуга уже и брони вздела, и клинки сыскала. Как бы тут дело к кровопролитию не пришло. Мы, конечно, в гонцовых шапках и кафтанах, но…

Привели «начальника местной почты». В городках и свои гонцы есть. Понятно, что эти люди между собой профессионально общаются, друг друга в лицо знают. Опознал он наше Тихое Лето.

Дальше уже спокойнее. Хотя не без взбрыков.

— Я — Иван, Воевода Всеволжский.

— Ну и пошёл нахрен! Утром приходи, тогда и поговорим.