Зверь с той стороны

Люсьен начал проявлять признаки нетерпения ещё в подполье, оказавшись же в доме, полетел стрелой. Я за ним. Он взбежал на второй этаж, там промчался по длинному коридору до конца, подскочил к раскоряченному, крашенному бело-зелёной эмалью приземистому шкафу вроде буфета и заорал, крутясь на месте как волчок, как вошедший в священный транс дервиш. Делать нечего, пришлось буфет вскрывать. Створки напитались влаги, разбухли, что ли? — заклинили и не поддавались, сколько я не цеплял их ногтями. Ручек на дверцах не было вовсе. Тут мне наконец-то пригодилось шило — просунул в щель, зацепил крючочком изнутри рыхлое дерево, дёрнул. Первый раз сорвалось, я просунул-зацепил-дёрнул сызнова. Буфет распахнулся. Котик рявкнул совсем уж не по-кошачьи и немедленно скрылся внутри, бешено урча. Из буфета посыпались какие-то тёмные клубки с торчащими белёсыми волосками.

Я насадил один клубок на шило, поднёс к носу, принюхался. Собственно, принюхиваться было незачем, я уже и так понял смысл нашей удивительной вылазки. Люсьен привел меня, своего нового лучшего друга, к предмету высшего кошачьего вожделения — хранилищу сушеных корней валерианы.

Раб низменного порока, подумал я, навязался ты на нашу голову.

Пока кот пировал, а затем пьяно гулял - катался по полу, бегал по стенам, мебели и едва ли не по потолку, выводя замогильные рулады невразумительных песен, — я осматривал второй этаж. На первый меня могли бы сволочь разве трое и более дюжих мужиков, предварительно связав и оглушив. Мне казалось, там всё ещё не выветрился густой обморочный запах беды и смерти. Обойдя дюжину комнат и комнатушек, сколько-нибудь любопытное для себя обнаружил я лишь в одной. Бедные ихтиологи устроили в ней опрятную спаленку на единственное (зато просторное) койко-место. Вместо постельных принадлежностей поверх поролонового матраса лежали яркие спальные мешки. Обниматься, забравшись в них?… Экие затейники! — подумал я. Небольшой столик, притулившийся у изголовья арены для отвратительных однополых ристалищ, украшали букетик бессмертника в высоком керамическом стакане и картинка в деревянной рамочке. Я взял картинку, всмотрелся. Оказался фотопортрет, сделанный приблизительно в конце девятнадцатого — начале двадцатого века. Лицо почудилось мне знакомым, где-то когда-то виденным. Знать, один из Трефиловых, решил я. Уж не сумасбродный ли Артемий, знавшийся с нечистым?

Мне вдруг стало как-то не по себе. Огромный пустой дом, ночное убежище бесприютных душ, где не просохла ещё кровь убиенных сатанистов, наполненный воплями слетевшего с нарезки кота… — что ты в нём делаешь, Антошка?! Машинально зажав портрет под мышкой, втянув голову в плечи, я поспешил вон. Окликнул Люсьена. Шатаясь на подламывающихся лапах, очумело вращая глазами, Люсьен подбежал и принялся ластиться, просясь ко мне на руки. Взял и его. И угораздило же меня бросить взгляд в окно! Проклятая Белая Баба была тут как тут, болталась над ивой и размахивала просторными рукавами. Так мне показалось. Я пискнул: "Ёб!" — и, даже не подумав оборонительно заголить ягодиц, ссыпался горохом по лестнице, кажется, сразу в подпол.

До своего дому я долетел вмиг, не оборачиваясь и не глядя по сторонам. Вот уж, верно, было зрелище-сюр: Антоша-Анколог, в руках которого горящая керосиновая лампа, большая фотография в рамке, чудовищное шило и голосящий, благоухающий валерианой кот, несётся по ночной Петуховке, словно за ним гонятся все демоны ада!

(Если кто-то видел — пойдут слухи, уверен.)

Уф, даже вспоминая, и то потом облился! Одного такого приключения всякому пещерному схимнику хватило бы, чтобы закурить, запить горькую и вымыться вдобавок с мылом… но тому озорнику, что заведует моей судьбой, этого показалось мало! Разглядывая сегодня поутру трофейный портрет, я едва не лишился дара осмысленной речи. Артемий Трефилов — а то был он, сзади обнаружилась каллиграфическая подпись фиолетовыми с прозеленью чернилами — точь-в-точь, словно однояйцевый брат-близнец, с которым нас разлучили в детстве, походил на меня! Для полной идентичности только постричь ему по-иному усы да приглушить впечатанное в лицо благолепие Серебряного века, — хотя бы порцией свежей горчицы с хреном или долькой лимона. Да ещё не помешали бы Артемию Федотовичу мои модные очочки с прямоугольными линзами. Ну, вылитый стал бы Антон Басарыга. Вылитый!

Да только близнецов у меня отродясь не бывало. А уж сто лет назад, да ещё в Петуховке, точно.

Так какого рожна?!

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ,

в которой я вознесён на пьедестал. Символы. Казус белли. Mad профессор и мешок, полный эмоций.