Зверь, шкатулка и немного колдовства

Синекрылый, а за ним и все остальные кивнули. Бэррин поставил шкатулку на стол и взглядом попросил всех приготовиться. У них были поводы переживать. Во-первых, они отлично знали, что в самую простую вещь можно заключить мощное заклинание. Во-вторых, символы, нарисованные на уголке сложенного бумажного листа, выглядывающего из-под разорванной обивки, принадлежали очень серьезной защитной магии. Ее уровень был необычайно высок и юным чародеям еще недоступен. Им только пару раз на картинках показывали, как она может выглядеть. Такие значки использовались достаточно давно, вернее, в древнем волшебстве, сложном и малоизученном. Ныне его считали слишком опасным и малоэффективным ввиду большой затраты энергии при получении весьма нестабильного и необязательного результата, способного с легкостью уничтожить и мага, и полгорода в придачу. Впрочем, как уверяли, некоторые малоизвестные и немногочисленные школы колдовства продолжали практиковать и изучать это направление до сих пор. Хотя бы потому, что, как большинство слишком опасных и капризных явлений, подобное волшебство в случае удачи даровало возможности куда большие, чем те, что могла предложить магия более простая и доступная.

Сейчас, протягивая пальцы к пожелтевшей бумаге (бумаге ли?), Бэррин сильно рисковал. Она запросто могла вспыхнуть огнем, опалив заодно и его руку. Колдовское же пламя погасить не всегда возможно. Своеобразной защитой могло быть и проклятие. Однако Златко решил рискнуть, иное поведение было бы противно его натуре, на чем он еще не раз будет попадаться.

На миг прикрыв глаза и вновь открыв их, дабы видеть, что подкинет ему судьба, тот из Бэрринов, кто носил прозвище Синекрылый, коснулся старого-престарого листа бумаги и осторожно потащил его из бархатного узилища. Теперь стали видны все символы, вычерченные на нем. Сомнений не осталось, это древние магические изображения. Охранные? Или все-таки что-то другое? Круг, несколько линий в нем, какие-то буквы из неизвестного алфавита, кажется, что-то восточное… или южное, еще непонятные каракули и закорючки. Но все прорисовано очень четко, совершенно невозможно заподозрить случайность или чье-то баловство. Перо скользило по листу, точно выверяя расстояние и идеальные пропорции. Работа мастера. Или человека, который бесконечно серьезно подошел к задаче.

Юноша, как и его приятели, это оценили. И потому с еще большим благоговением и опасением ждали, когда наконец увидят содержание бумаги. Златко, помедлив лишь мгновение, развернул лист.

Он был исписан почти до конца. Тонким, хоть и неровным, будто автор слишком спешил или был взволнован настолько, чтобы не обращать внимания на изящество каллиграфии, почерком. Язык оказался известным.

«Месяц листопад, число восемнадцатое.

Сегодня хмуро и моросит мелкий унылый дождь. Под ним даже яркие краски этой роскошной осени кажутся не такими праздничными. Да и немудрено, листья уже начали опадать, и мне кажется, вместе с ними что-то теряет моя душа. Слишком долго нет известий… В природе так заведено — каждую осень все в ней будто умирает, чтобы весной выбраться из этой слишком похожей на смерть спячки и расцвести вновь. Храмовники говорят — это символы того, что жизнь вечна. Только сдается мне, это очередная иллюзия, обманка для наивных душ. Сейчас, в этот хмурый осенний день, я абсолютно точно знаю: как только упадет последний лист моей души, меня больше не будет. Совсем. Я понимаю это так четко, что впору ужаснуться. Но страха больше нет. Это что-то такое человеческое, такое яркое и сильное. Кажется, оно уже недоступно моей душе. Я могла бы сказать, что измучилась, но это слово не в силах описать всей той боли, которая заменила мое существование. Мне видится, что это она, не я, уже живет в этом теле. А листья все падают и падают, и этот дождь… А еще ветер. Он то появляется, то пропадает, но возникает вновь и рвет, рвет все, попадающееся на его пути: ветки, листья, шляпы с людей, черепицу с крыш. И мою душу. Нет больше сил ждать. Но я обещала. Обещала, обещала, обещала… Есть клятвы, которые не нарушить. И которые теперь исполнить невозможно.

Говорят, можно забыть и жить дальше. Не понимают. Не все могут забыть, не все. Я не могу. И поэтому эта осень будет последней. Я живу, пока на деревьях еще держатся листья. Такие яркие. Желтые, рыжие, багряные… Будто расплавленное золото, драгоценности под этим серым, нелепым в своей бессмысленности небом. Они упадут, но дерево будет жить. Люди умирают, но человечество не исчезает. Только я не безвольный лист.

Я никому и ничему не позволю сломить себя. Он обещал. Он, он, он обещал! И, клянусь, обещание будет выполнено. И ничто — ни смерть, ни воля богов, ни законы природы — не помешает этому…»

Некоторое время в комнате стояла тишина.

— Что мог пообещать мужчина женщине? — задумчиво произнесла Ива.

— Жениться, — высказался Грым.

— Тебе-то уж не знать, небось не раз обещал, чтобы залезть под юбку, — мигом съязвила Дэй.

— Ни разу! — гордо провозгласил тролль.

— Что-то не… — Но гаргулью прервали.