Зверь (СИ)

Видеть Фила таким я не хотела бы больше никогда в жизни. Мурашки бежали по коже от одного его бешеного взгляда, и когда дрожащие тонкие пальцы ухватились за пачку сигарет, валявшуюся на моей кровати, мне показалось — это спасение Вадима, если не закурит, то наверняка разнесет всех.

Склочная баба, являющаяся матерью моего парня, коим он и выступил, когда та обозвала меня «шмарой», орала на всю квартиру. Я дважды попросила ее сбавить обороты, потому как опасалась милиции, которую преспокойно могли вызвать соседи, но мать Фила решила, что именно она здесь «царь-и-бог», и перешла на визг.

— Ты мне не указывай, сучка! — проревела она, а я, заметив, как Вадим, стиснув пальцами пачку, подался в ее сторону, встала между ними, тем самым преградив ему путь.

— Отойди, — совершенно спокойно произнес он и тут же отодвинул меня в сторону, отбрасывая сигареты на пол. — Выйдем, — предложил матери, и та, посмотрев на меня до тошноты выразительно, процедила: — Не прощаюсь. Но имей в виду, долго ты с моим мальчиком не протянешь.

Филатов, не сдержавшись, ломанул кулаком в стену — так, что даже у меня дыхание перехватило, а что уж говорить о боли, которую испытал он, — и, понизив голос почти до хриплого шепота, сказал:

— Она моя. А я уже давно не твой и ты, сука, бросила меня в подворотне подыхать под дождем. Теперь не жди поблажек.

Мне показалось, что вместе с грохотом двери, закрывшейся за Филатовыми, оборвалось и мое сердце.

Я даже присела, почувствовав нечеловеческую слабость.

Неужели она так поступила? Не может быть. Ведь это мать. Это мама. Родней ее…

— Маша, — я, вздрогнув, вскинула глаза на растерянного Вадима и встала.

Он сглотнул, облизнув пересохшие губы, и потер пальцами глаза.

— Черт… — пробормотал. — Как же я устал…

Я не знала, что ответить. Не могла собраться с силами. Не решалась. А Фил сам приблизился, встал, уперев руки в бедра, и качнул головой, говоря:

— Этого больше не будет. Она не придет. Я сказал ей, чтобы не смела приходить.

— Как… кхм… — в горле запершило. — Как она отыскала нас?

— Через ментов. Она многое может. Только не быть порядочной и честной, — широкие плечи Вадима все еще подрагивали от нервного напряжения и, даже наклоняясь за сигаретами, он не прекращал облизываться и почесывать шею за воротничком футболки.

Меня это смутило. Ясно же, что Филу хочется «принять», потому я пошла на крайние меры, дабы уложить его спать.

— Давай водки! — выпалила, шагнув к нему с видом пионера-патриота.

Вадим, подняв на меня взгляд и все еще сидя на корточках, немного изумленно захлопал ресницами.

— Э… шутки у тебя… — начал было он угрюмо.

— Нет, серьезно, потом можем еще чем-нибудь заняться… — сглотнула, нерешительно улыбнувшись.

Вот это сработало. Филатов поднялся, отыскав-таки несколько целых сигарет, и склонил голову, в задумчивости глядя на меня.

— Я понял, — обескуражил он. — Пожалуй, откажусь от первого предложения… и от второго тоже. Хочу в душ.

И ушел, даже не спросив, можно ли ему входить в мою ванную.

***

Если бы мать бросила меня одну посреди улицы, смогла бы я ее простить? Не просто ушла, а именно бросила в плачевном состоянии…

Хотя я не знаю, как все на самом деле было в истории Фила, но то, что произошло нечто крайне паршивое — факт.

Признаться… давно себе призналась, меня засасывало в пучину, в водоворот хитросплетений такой неоднозначной, непокорной, неуловимой личности, как Вадим. Он то притягивал, то отталкивал. У меня сводило скулы от того, как безразлично он курил, сидя на полу у кровати, томно наблюдая за дымящей сигаретой. С его темных волос каплями стекала вода. По пояс обнаженный Филатов мягко поглаживал свой жутковатый синяк на локтевом сгибе и совершенно не замечал меня. Я, возможно, разозлилась бы, но боялась. Не Фила, а себя и своих слез.

Мне нужно было «спрыгивать» с этой зависимости, но Вадим не подавал признаков, вообще никаких признаков особого отношения ко мне не подавал: презрение, ненависть или, напротив, симпатия?

Синяки под его темными глазами перевалили ближе к багровому, еще выразительнее оттеняя эту черноту и делая Фила смахивающим на вампира со стажем.

Одно мне стало точно ясно за время общения с ним: Вадим всегда замыкается в себе, когда речь заходит о матери. Значит ему больно. Ведь именно так мы и устроены в психологическом плане. Всегда выставляем колючки против боли, чтобы никто не смог разглядеть нашу слабость.

Я устала от тишины и гнетущего молчания. Хорошее дело — молчать в радости, но только не сейчас, когда реально хочется разнести все вокруг. И радости той вовсе нет.

Потому, чтобы не бесить саму себя, я встала и выскочила из спальни, направившись в ванную.

Лучшее средство от мрачного настроения — душ. Это правда.

Не знаю, сколько времени я стояла под горячими струями и выводила пальцем на стеклянной двери кабинки немыслимые рисунки, но неожиданно кто-то поскребся за моей спиной. Оглянулась и рассмотрела темный силуэт, но запотевшее стекло не позволило увидеть лицо.