Зверь в тени

Я тут же приросла ногами к земле. Буквально застыла на месте. Может, так оно и происходит, когда ты призрак? Твои действия контролирует любой, кто сумеет тебя различить… Моргнув, я проводила взглядом носилки, удалявшиеся по тропе. А потом мое сознание зафиксировало сдавливание предплечья. Кто-то впился в него пальцами… Через миг где-то очень далеко послышался голос Бренды.

«Она должна быть жива. Какая бы девушка там ни находилась, она должна быть жива. Иначе зачем они вызвали «Скорую»?»

Мне так хотелось, чтобы это было правдой! И уже не имело значения, кто там был – Морин или Бет Маккейн. «Только бы она была жива!» Мне так сильно этого хотелось, что казалось – я тоже умру, если девушка лишилась жизни.

Впившись взглядом в тропу, я высматривала носилки, а губы сами собой шевелились:

«Пожалуйста, принесите оттуда живую девушку».

Гул голосов просигналил о возвращении людей. Но приближались они медленно, гораздо медленней, чем убежали с носилками по тропе водитель и полицейский. Им уже не нужно было спешить. Некуда. Вот что сказали мне шаги этих людей. Сердце екнуло. Глаза, наконец, различили фигуры с носилками, а на носилках – белую, но успевшую пропитаться мокрыми пятнами простыню, покрывавшую некую форму… недвижное тело.

Мужчина, шедший первым, оступился. Рука, свесившись с носилок, стянула простынь с лица… ее лица, некогда такого прекрасного, а теперь посеревшего и распухшего.

Глава 29

– Морин! – раздался вопль Бренды.

Я бросилась вперед, споткнулась, рухнула на колени и… оказалась на одном уровне с остекленевшими глазами Морин, широко раскрытыми, смотревшими на меня в упор. Призрак, воззрившийся на призрака. Тело Морин выглядело так, словно его накачали водой: щеки вздулись, рот – холодный черный зев, из которого в любой момент могли выползти черви. Мне это показалось?

Бренда ловила воздух ртом так, словно вмиг разучилась дышать. А я все не могла выйти из оцепенения. Слова просились с языка, но парализованные губы их не выпускали.

«Морин, что они с тобой сделали?»

Но Морин не отвечала, ее глаза обдавали меня жутким холодом…

А потом простынь вернулась на место, скрыла от меня ее лицо и серо-голубую руку. Еще несколько секунд – и носилки с телом исчезли за задними дверцами «Скорой».

– Хизер!

Голос отца упал передо мной спасительной веревкой. Я потянулась к ней, заставила себя встать и не сопротивлялась, когда отцовская рука притянула меня к его груди. Другой рукой папа обнял Бренду и так удерживал нас вместе, рядом с собой, рыдая в наши волосы. Бренда вторила ему; ее тяжелые, прерывистые всхлипы сотрясали все мое тело. Наконец, я сумела спросить:

– Что с ней случилось?

Отец еще немного постоял, не выпуская нас из объятий. А когда рыдания Бренды угасли до тихих содроганий, он быстро пожал наши руки и, отступив чуть в сторону, уставился на тропу. Таким сломленным я видела отца только раз – когда нас с мамой забрали в больницу.

Воспоминание вырвало меня из страшной реальности, унесло в не менее страшный день, только из прошлого. Небо каменоломен потеснили больничные лампы. Отец поехал в машине «Скорой помощи» со мной. Маму повезла другая машина.

Он выбрал меня.

«Мне так жаль, малышка, – проговорил отец, застыв с посеревшим лицом в конце салона «Скорой». Его оцепенелость резко контрастировала с быстрыми движениями парамедика, чьи руки порхали надо мной нежно, как мотыльки, в поисках ожогов на теле. – Мне не следовало этого делать. Никогда».

Отцовские слова сбили меня с толку. Ведь подожгла меня мать, а не папа. Но он был вне себя от волнения. Не отдавал отчет, что говорил…

Сейчас – на парковке у каменоломни – он говорил все четко и понятно. Хотя его глаза распухли от слез, а взгляд не отрывался от машины, увозившей от нас Морин.

– По мнению Джерома, это был суицид…

Бренда замотала головой; в глазах подруги отразилась правда, известная и мне. Но я первой нашла и выговорила четыре слова:

– Нет. Морин не могла…

Из леса вышли шериф Нильсон с помощником; в руке шерифа я заметила предмет, очень похожий на босоножку на платформе из той пары, в которой Морин выступала с нами на ярмарке.

Отец погладил меня по руке:

– Ты ничего бы не сделала…

Отец не понял меня! Морин была живее любого из нас. Она защищала маленьких детишек от хулиганов. Когда парни освистывали ее, она освистывала в ответ их. И она настояла на том, чтобы ей первой прокололи уши. Потому что она была Морин!

– Она не могла себя убить, папа.

Легкий ветерок дохнул нам в лица запахом озерной воды из карьеров. Если бы я прищурилась, то различила бы сквозь деревья глыбы горной породы, обрамлявшие их края. Но я не глядела в том направлении. Я смотрела на отца, и потому заметила, как с его лица слетела печаль, замещенная холодной, суровой маской.

Я прижала руки к груди.