Зверинец

Слезы пытались пробить дорожки в подсохшей болотной грязи, но, обессилев, растворялись в ней. Внезапно стало понятно, для чего они с мамой, бабушкой и… и… и плохой девочкой тащили сюда пластиковые канистры с колодезной водой. От этого Софа разрыдалась еще горше…

…что человек тоже должен быть частью пищевой цепочки, становясь едой для самых маленьких и слабых. Ради равновесия. Что и Софья, и ее мама, и ее бабушка совсем не такие смелые, как Параскева, и, в конце концов, если не они, так кто-нибудь другой. Всегда находится кто-нибудь другой… Потерявшая Веню, Хайдуллина наверняка бы точно так же, безропотно, пошла в лес.

Софья отвела перед подругой толстую еловую ветвь. Прежде чем нырнуть следом за уходящей Диной, Софья обернулась и, глядя сквозь мертвое Вериярви, прошептала:

– Это были плохие друзья и плохой отец. Я не буду грустить по ним, бабушка.

Неосознанно она погладила рукой живот, пока еще плоский, пытаясь нащупать ту крохотную искорку, что оставил в ней несчастный умалишенный Кокорин. Она без всяких УЗИ знала, родится девочка. И без гадалок предвидела – эту девочку жестоко изнасилуют, чтобы ровно в срок появилась следующая Койву, с такой же незавидной судьбой. Лишь дитя из семени чудовища, недолюбленное и недоласканное, сможет не только хранить старую страшную тайну, но и передать ее дальше.

– Я не допущу такой ошибки, – серьезно, почти торжественно, сказала Софья, обращаясь к своему животу. – Буду любить и беречь тебя и найду тебе настоящего отца. И я увезу тебя далеко-далеко отсюда. В другую страну. На другой континент. На другую планету, если понадобится. И я ни за что не назову тебя Софьей.

Шагнув в прохладную темень леса, Софья легко выпустила ветку, и та вернулась на место, как притянутая доводчиком дверь. Дина еще не успела отойти далеко, но забирала к северу, уходя с тропки. Бросившись следом, Софья постаралась выбросить из головы все мысли, не думать ни о чем, кроме неприятной задачи, которую необходимо выполнить, если хочешь жить. И все же в голове то и дело вспыхивало паническое:

В другую страну… на другой континент… другую планету…

Это не поможет…

Это не поможет…

Это не…

Сученыш

Осенний ноябрьский лес походил на неопытного диверсанта, неумело кутающегося в рваный маскхалат цвета сырого промозглого тумана. Сердитая щетина нахохлившихся елок рвала маскировочную накидку в клочья. Высоченные сосны беззастенчиво выпирали в самых неожиданных местах. И только скрюченные артритом березки да обтрепанные ветром бороды кустов старательно натягивали на себя серую дымчатую кисею.

Еще вчера, на радость горожанам, уставшим от мелкой мороси, поливающей мостовые не слишком обильно, но исправно и часто, выпал первый снег. А уже сегодня, отравленный выхлопами заводов, одуревший от паров бензина, он растаял, превратившись в липкую и грязную «мочмалу». Но это в городе. А лес по-прежнему приятно хрустел под ногами схваченной первыми настоящими морозами травой, предательски поблескивал снегом.

Из всех времен года Серебров ценил именно переходные периоды. Кто-то любит лето – за жару и буйную, неукротимо растущую зелень. Кто-то зиму – за снег, за чистую белизну, за Новый год, в конце концов. Поэты воспевают осеннюю тоску и «пышное природы увяданье». А Серебров больше всего любил находиться на стыке. Очень уж нравились ему смешанные в одной палитре осенние рыжие, желтые, красные краски – присыпанные снегом, схваченные морозцем, до конца не облетевшие листья. Недозима.

Сосед Кузьма Федорович, в прошлом отличный охотник, ныне, в силу преклонного возраста, полностью пересевший на рыбалку, частенько ворчал на Сереброва:

– Вечно ты, Михалстепаныч, не в сезон лезешь. То ли дело по «пухляку» дичь скрадывать, так нет же! Выползешь, когда под ногами даже трава хрустит… Как ты вообще с добычей возвращаешься – ума не приложу?!

Прав, кругом прав был пенсионер. Захваченный первыми заморозками лес словно спешит извиниться перед мерзнущим зверьем, загодя извещая о каждом передвижении опасных пришельцев с ружьями. В такое время, как ни старайся перемещаться осторожно, под ногами обязательно громко хрустнет если не сбитая ветром ветка, так смерзшаяся в ледяную корку листва.