Зверинец Джемрака

Огня у нас не было. Что-то съели сразу, в сыром виде, — розовое сердце, мягкие ткани. Только уговаривали себя: «Полегче, полегче, не так быстро». Мы тоже не дураки. Распределили разумно, чтобы всем было что пожевать. Длинные полоски мяса сушились на разодранных парусах. От мяса исходил соленый запах. Я все время оглядывался в поисках Тима. Ощущение было такое, словно он все еще с нами в шлюпке. Во рту снова стало влажно. Когда я облизывал губы, язык уже не прилипал к ним, как гусеница. Кружку пускали по кругу три или четыре раза: главное, пригубить аккуратно, как пчела хоботком. Кровь. Что я чувствовал? Что это было? Не печаль, не дурнота…

— Он подарил нам еще несколько дней, — сказал Дэн.

После еды мы, все трое, обрели некое подобие безмятежности. Лежали, покачиваясь над бездной, пока еще живые, живые, живые, ха-ха! Все трое? Все четверо.

— Кажется, он все еще здесь, — произнес я.

— Так оно и есть, — подтвердил Скип. — Вон там! — И указал головой на корму.

Но мне его было не увидеть. «Так нечестно, — подумал я, — если Тим там, это мне он должен был показаться, а не ему». Но хотя моего друга было не видно, я все равно чувствовал, что он там. Стемнело, а мы продолжали лежать.

Что это было за чувство? Не печаль, не дурнота, но какая-то легкость, странное, извращенное удовольствие. Тим и я… мне казалось, будто мы стали ближе, чем когда-либо. Если пережил такое с человеком, нет ощущения, будто он ушел навсегда, — скорее наоборот.

Потом мне, наверное, снился сон: нежный, розовый рассвет, горы облаков и рокочущая даль. Полный покой. У меня ничего не болит, все чудесно, день — лучше не бывает. Как я здесь оказался — не помню. Я и все мои товарищи плывем уже не первый год. По всему окружающему нас морю разливается смех. Там, за бортом, происходят странные вещи, на которые нельзя смотреть, иначе обратишься в камень. Но когда я засыпаю, то вижу, как рядом со шлюпкой качается на волнах голова Джона Коппера и я превращаюсь не в камень, а в студень, и тут же просыпаюсь.

14

Долгая, мучительная вахта — на исходе. Эти двое спят, время от времени просыпаясь, а я — один на всем свете — сижу и смотрю в бесконечность, то проваливаясь в нее, то возвращаясь обратно. Ленточки плоти, привязанные к рангоутам, трепещут на ветру; от них идет сильный запах, как от дубильни в конце улицы. В руках у меня кость. Язык превратился в длинный серый ковш — как у собаки, и не успокоится, пока не вылижет каждый уголок пористой сердцевины и не высосет без остатка животворный костный мозг. Я вдруг осознал, что все существующее в этом мире — по сути своей одно и то же: человеческие кишки — те же лондонские канализационные туннели. Красные ноги Скипа — распухшие колбасы. Даг, помнится, тоже так распух. Я прижимаю к себе косточку. Жирный запах щекочет мне ноздри. Почему Скип жив, а Тим умер? Это он должен был умереть, а не Тим. Скипу все равно конец — одного взгляда достаточно, чтобы это понять.

Я разбудил его со словами: «Твоя вахта», а сам лег.

Не знаю, уснул ли я, но совершенно отчетливо видел другие миры: мириады миров, и все они наплывали друг на друга, пелена за пеленой, словно знойные миражи в пустыне. Где они находились — даже представить себе не могу, но эти сны были совсем не похожи на обычные, те, что снятся человеку по ночам. Стоило закрыть глаза, и они накатывались друг на друга, как волны под нашей шлюпкой. Я мог видеть сквозь собственный лоб. Тим по-прежнему находился в лодке, там, где он обычно сидел. Тим умер: слова, слова, слова. Время от времени я присасывался к сахарной косточке, наслаждаясь приятным запахом и прижимая ее к себе. Болячки покрылись коркой.

«Я стал братом шакалам и другом страусам». На груди у меня лежит кость и бьется, словно сердце. Мы с костью продолжим наш путь. Когда хочется плакать от страха, я засовываю твердую блестящую головку кости себе в рот, начинаю посасывать ее с закрытыми глазами и вновь погружаюсь в сон, оставаясь в нем бесконечно долго, пока кость не вываливается на подушку. Кричу, и все возвращается. Я лежу в своей кроватке в Бермондси. Темная вода плещется о сваи. Матушка рядом. Биг-Бен отбивает десять часов. Тигр — солнце во всей своей красе — мягко ступает на кошачьих лапах и смотрит на меня золотистыми глазами, словно говоря: «Вскоре я съем тебя, торопиться некуда. Ничего личного». Для него я — такая же пища, как для моря.

Сбоку над шлюпкой навис темный силуэт огромной головы.

Дэн потряс меня за плечо, и я закричал.

— Все хорошо, Джаф, — голос у него был усталый, — спи дальше.