— Заучите эти правила наизусть, — посоветовал капитан. — Теперь они — ваша Библия. А это… — он с ловкостью фокусника вытащил откуда-то жуткое орудие, похожее на цеп, и по палубе пронесся вздох удивления, — по корабельному закону ожидает каждого, кто нарушит правила.
Капитан медленно поводил плетью у нас перед глазами.
— Ну хватит! — Он перекинул орудие Комере, и тот с удивленным видом проворно его поймал. — Мистер Рейни, — капитан учтиво повернулся к первому помощнику, — распределите людей по лодкам.
Рейни вынул из-за спины список и принялся зачитывать имена. Теперь он уже не орал и стал похож на горгулью: толстые губы, слишком резкие черты лица, — он казался одновременно и красивым, и уродливым, а вид у него был такой, будто все ему в жизни не по нраву. Линвер, Браун, Раймер — мы все попали в лодку к Комере. Я вздохнул с облегчением. Комера был наименьшим из возможных зол. Когда дело дошло до состава вахт, я снова попал к Комере, а Тим и Дэн — к Рейни. Может, это и значило, что они лучше меня, но я радовался, что не оказался в той вахте, за которую отвечал Рейни.
— Старая развалина, — пожаловался Габриэль, молодой высокий негр с мускулами как у борца, — о чем я только думал? Готов спорить, до островов Зеленого Мыса эта посудина не дотянет.
— Дотянет, — успокоил его Дэн, — старая-то старая, но следили за ней хорошо.
— Нынче таких и нет уже.
— И то правда. Скоро совсем не останется.
К первому ужину на палубе все обитатели носового кубрика собрались у емкостей для китового жира, вокруг огромного ломтя соленой свинины, водруженного, словно обломок скалы, на кадку с крышкой — бывалые матросы называли ее «малыш». Мы отрез
— Проктор тут не главный, — сообщил Габриэль.
— Нет. Всем заправляет Рейни, — подтвердил темноволосый парень из Йоркшира, прибывший на этом судне из Гулля. — Вся власть у него. Слушать надо его.
— Думаешь? — спросил мальчик, которому досталось от Рейни в самом начале.
Он был на год или два меня постарше. Настоящее имя — Эдвард Скиптон, но все звали его Скип. У Скипа дрожали колени.
— Уверен. — Парень из Йоркшира поставил стакан на крышку кадки. — Года два тому я ходил с ним на «Мариолине». Тогда он был еще вторым помощником. Рейни свое дело знает. Проктор салага еще вроде тебя.
— А уж я-то совсем желторотый, — тихо произнес Скип.
— Вот зараза! — Тим попытался откусить кусок сухаря, но чуть челюсть не сломал.
— У Рейни не забалуешь, но бывает и хуже, — просвещал нас йоркширец. — Здесь еще не корабль, а санаторий. Вам повезло.
Габриэль был того же мнения:
— Проктор ему еще спасибо скажет. Сам-то он не рожден быть капитаном.
— А ты откуда знаешь? — поинтересовался Тим.
Габриэль умело отрезал шмат мяса. Он был старше нас, совсем взрослый.
— Я повидал капитанов, — ответил он и вытащил из кармана плитку жевательного табака.
Объявили вторую вахту, и я пошел. Ночь была ясная, видно было огромные белые звезды и месяц. Команда в полном составе слонялась по палубе. Феликс Дагган дурачился с метлой, Комера играл с собакой. Кок, крупный островитянин родом откуда-то из Карибского бассейна, совершенно не умеющий улыбаться, стоял на пороге камбуза и курил трубку. Поначалу все это казалось чудесным: пьянящая радость, размеренная корабельная жизнь, вязкая черная вода, бурлящая в отблесках фонаря, приглушенный стук молотка, потрескивание и скрип рангоутов и шпангоутов. Шажок за шажком ко мне подбиралась болезнь — чересчур медленно, чтобы ее можно было заметить, пока не стало слишком поздно. Мерное колебание тросов: вверх-вниз, пятна на палубе, плеск воды, похожий на хлюпанье зеленой слизи на причале в Бермондси. Я закрыл глаза. Во тьме все двигалось, поднималось, опускалось, вздымалось и падало. Жизнь казалась долгой, непонятной и трудной. В чем дело? Раскаленный лоб покрылся холодным потом. Только не это. Я заболел — вот в чем дело.
Я открыл глаза. Кроме меня, никто больным не выглядел. Только бы продержаться до полуночи — до конца вахты. Только не я. Пожалуйста. Соберись. Темно-синий горизонт качался вверх-вниз, вверх-вниз. Мы уже миновали пролив и вышли далеко в открытое море так мне казалось, хотя в сравнении с тем, в какую даль мы направлялись, это было, конечно, вовсе не далеко. Черт. Накатывает. Не сдержаться. Я подбежал к борту и перегнулся через него. Рвало жидкостью. Жидкостью — и больше ничем. Это хорошо. Теперь станет легче. Но вдруг — новый приступ, еще сильнее, большие непереваренные и неперевариваемые куски сухарей, которые так тяжело было жевать, склизкие розовые полосы солонины застревали в зубах и только усугубляли рвотные позывы.
Скип увидел, что со мной творится.
— Выблюешь все до конца — и готово, — успокоил он меня, когда я бессильно отшатнулся от борта.