Зверочеловекоморок

У Цецилии на Староместной площади царил покой. Голуби клевали булыжники мостовой, туристы фотографировали почерневшие дома с выцветшей полихромной живописью. Тут как будто безмятежно догорало тихое городское лето.

Цецилия открыла дверь, жутко сверкая глазами.

— Всё! — крикнула она так, что в глубине квартиры с треском захлопнулось окно. — Я сожгла за собой мосты!

— Поздравляю, дорогая, — сказала мама и поцеловала ее в щеку. Цецилия, вздрогнув, деликатно отстранилась: она отчаянно боялась подцепить какую-нибудь инфекцию или вирус.

— Квартира ликвидирована, барахло продано, теперь я бездомная.

— Надеюсь, будущая миллионерша не побрезгует нашими скромными хоромами, — с вымученной улыбкой сказал отец.

— Я не собираюсь садиться вам на голову, мои дорогие. Приютите на несколько дней — хорошо, нет — сниму номер в гостинице. На следующей неделе я улетаю. Знаю, я ненормальная, но ничего не поделаешь. Всю жизнь обожала риск.

— Я бы хотела, чтобы ты оставила мне картины, — сказала мама и скромно добавила: — Есть надежда на индивидуальную выставку под названием «Портреты моих друзей».

— Ради бога! Неужели ты думаешь, что я поволоку за океан твою мазню? — загремела Цецилия, не замечая, что мама немного обиделась.

Дело в том, что на стенах квартиры висело порядком маминых картин с изображениями Цецилии. На этих портретах она и вправду выглядела не наилучшим образом. Зато была очень на себя похожа, и в первую очередь это относилось к ее своеобразным глазам, постоянно мечущим гневные молнии, испепеляющим людей «не на уровне», проникающим в душу, — глазам ясновидящей, глазам безумицы, глазам колдуньи, если не ведьмы. Впрочем, любой портретист без колебаний отдал бы всю мощь своего таланта глазам Цецилии — у него просто не было бы другого выхода. Цецилия, едва познакомившись с человеком, приказывала смотреть ей прямо в глаза. Кажется, они у нее разного цвета и вдобавок испещрены крапинками, не говоря уж о пугающей магнетической или какой-то там еще силе, которую Цецилия в своей бурной жизни частенько пускала в ход.

Я подошел к окну и стал смотреть на крутой откос под домом, на вылинявшие газоны, худосочные голые деревца и голубую поверхность огромной реки, взбаламученной весенним паводком. За спиной у меня родители что-то обсуждали с Цецилией, и мне вдруг показалось, что мама плачет. На меня накатил страх, я похолодел от кольнувшего сердце предчувствия и ощутил нестерпимое желание немедленно, сию же секунду, вернуться к Эве и Себастьяну.

— Пётрек, ты что, оглох? — рявкнула Цецилия, а с крыши скатилась и разбилась вдребезги большая готическая черепица. — Я уже час с тобой разговариваю.

— Да ведь мы пришли пять минут назад.

— Эй ты, не умничай, я этого не люблю.

— Цецилия хочет сделать подарок тебе на память, — примирительно сказала мама. — Поблагодари как следует.

— Держи, идиот, это древняя раковина с Полинезийских островов. Ты хоть знаешь, где находится Полинезия?

— Конечно. В Южном полушарии.

— Послушай, как шумит. Прекраснее этого шума нет ничего на свете. Мой дед, который убежал туда из ссылки, привез ее моей маме.

— Когда-то они были в моде, — сказал отец. — В каждом доме на этажерке лежали большие колючие раковины, и дети слушали их зимними вечерами. Раковины или музыкальные шкатулки в виде швейцарских домиков. Тебе не жалко оставлять эту раковину в Польше?

— Она там еще получше найдет, — вздохнула мама. — Это те, кому не суждены были далекие путешествия, любили слушать шум морского прибоя.

Отец взял у меня раковину и приложил к уху. Долго вслушивался, точно проверяя, не обманывает ли нас Цецилия. А я подумал: как жалко, что отец уже никогда не будет молодым и что всю молодость он просидел на чемоданах.

Потом Цецилия завернула все краны, выкрутила электрические пробки, проверила, хорошо ли закрыты окна. Когда мы выходили из ее сумрачного дома, в старых, восстановленных после войны костелах зазвенели колокола.

Мы взяли такси и поехали к нам под аккомпанемент поучений, которыми Цецилия всю дорогу осыпала старичка водителя.

Перед нашим домом меня поймал Буйвол. На этот раз он бежал из магазина с целой авоськой каких-то пакетов и бутылок.

— У нас колоссальный банкет! — запыхавшись, выкрикнул он. — Вкусятина! Предки раскошелились.

— Выиграли в лотерею?

— Нет. Пропиваем сбережения. Завтра комета долбанет в наш шарик. Конец света. Содом и Гоморра. Или смерть в клозете.

Он откупорил бутылку пива и стал пить из горлышка, давясь и икая.

— Вкусятина. О боже, какая вкусятина, — промычал, засовывая бутылку обратно в авоську. — Пошли к нам, хоть наешься раз в жизни.

— Может, лучше поиграем в партизан?

— Теперь, брат, не до партизан. Айда, жратва стынет!