Звезда

Зато многие были внимательны к ней, пока видели ее ежедневно. И пусть Наташа не думает…

— А теперь посмотри на мои обновки, — сказала Алла. — Хочешь?

— Конечно!

Алла провела рукой по начищенной медной пряжке кожаной портупеи.

— Комсоставская.

Она подняла с лежанки двубортную, аккуратно сшитую шинель с золотыми пуговицами.

— А это начальник ОВС постарался.

Алла вытянула ногу, обутую в изящный хромовый сапожек.

— Нравится?

— Очень.

— Джимми… Сосед наш — командир саперного батальона — в своей мастерской заказал. А ты чего зеваешь? — Алла только сейчас разглядела, как одета Наташа. — Раньше меня в полку, а во всем солдатском.

— Что ж тут такого? Я и правда солдат.

— Да, но ты девушка. Как же можно так? Сапоги огромные, гимнастерка полинялая.

Алла говорила теперь тоном, в котором звучали покровительственные нотки. Она оглядывала Наташу со всех сторон и откровенно сокрушалась, не без удовольствия чувствуя свое превосходство и даже желая чем-то смягчить его. Теперь ее самолюбие было вполне удовлетворено, и потому Наташа снова казалась ей совершенно замечательной. И она искренне была готова сделать для Наташи все что угодно.

— Возьми у меня шинель, — сказала Алла, — а я в тулупе пока похожу.

— Ну, что ты!..

— Правду говорю, бери… Не хочешь?

Алла смотрела на свою новую подругу и думала, чем бы еще можно было помочь ей.

Хорошая девчонка эта Наташа… Простая такая… И с ней можно обо всем поговорить.

— Скажи откровенно, ты не скучаешь здесь? — спросила Алла.

— Совсем даже не скучаю, — сказала Наташа.

— И верно, зачем скучать!

Она достала трофейную зажигалку — наверное, тоже чей-то подарок, — зажгла папиросу, неумело затянулась и закашлялась.

Алла ушла. В землянку вернулся Ермошев. Он громко выругался и сказал с сердцем:

— Прости, конечно, Наташа, но передай подружке своей, чтоб ноги ее на батарее больше не было.

— Вот как? А мне казалось, вы очень мило беседовали.

— Очень даже мило. Совсем Ермошев размяк. Много ли нужно? А ребята такое сейчас порассказали о ней, что мне просто тошно стало.

Наташа знала, что Ермошев во многом прав, и все-таки ей было обидно за Аллу.

* * *

— Ящичные, к панораме! — кричал Митяй. — По пехоте гранатой!.. Взрыватель осколочный!.. Буссоль!.. Прицел!.. Уровень!.. Пять снарядов, беглый огонь!

Огня не следовало.

— Подносчики, к панораме! — снова кричал Митяй. — Стрельба по движущимся танкам!.. Бронебойно-зажигательный!.. Наводить по башне!.. Огонь!..

Огня не следовало.

— Ермошев, ко мне! Принять командование батареей!

На батарее проводились учебные занятия по взаимной заменяемости номеров.

И когда на очередную учебную команду огня не последовало, рядом со штабным блиндажом загрохотал взрыв.

— Расчеты, в укрытие!

— Другого времени не выбрали для налета своего, гансы проклятые! — ругался Митяй. — По графику занятия, а они…

В блиндажах из-под накатов осыпался песок. Загасли коптилки.

— Белка, я — Орех! Белка, я — Орех! — тщетно вызывал связиста взвода управления дежурный телефонист.

Гайдай надел на спину катушку и выполз из блиндажа.

Скоро налет прекратился.

— К орудиям! — снова крикнул Митяй. — К панораме, замковые!

Через двадцать минут занятия кончились, и расчеты разошлись по землянкам.

— А Гайдая все нет, — сказала Наташа.

— Вот дитя-то! — проворчал Ермошев. — Без няни дорогу домой не найдет!

Он вышел. И сразу передышка кончилась. Налет возобновился. Били теперь не по батарее, а левее, ближе к переднему краю. С мерной последовательностью чередовались разрывы.

…Они вернулись вдвоем, Гайдай сидел у Ермошева на плечах. Сапог с ноги Гайдая был сброшен, на носке запеклась кровь.

Перевязав Гайдая, Наташа заметила, что и у Ермошева оцарапан висок.

— Нашел он меня в лощине, — начал рассказывать Гайдай. — В такой мы с ним переплет попали! — Гайдай повернулся к Ермошеву: — А еще говорил, что не любишь меня… Я знал, что ты это просто так.

— Ладно уж, лежи, — сердито ответил Ермошев и принялся за починку шинели. — Любишь — не любишь! Вот еще что, чего придумал!

Наташа лежала на нарах, не вмешиваясь в их разговор. Да, Ермошев совсем не считал Гайдая своим другом, а свой поступок — выражением особой дружбы и смелости. Просто так нужно было, и все. И неожиданно ей стали понятны и выговор за самовольное участие в разведке и злость Топорка, когда он выплеснул из котелка воду. Она смотрела на Ермошева, который, повернувшись к Гайдаю спиной, занимался своей шинелью, и думала о многом, что до сих пор было ей непонятно. На переднем крае подвиг становится делом самым обычным. Его расценивают не как проявление каких-то высоких, необычайно благородных чувств, а как то, что само собой разумеется. На переднем крае единственная мера поступка — его необходимость. Здесь нет места пустой романтике. А ей с самого детства, с поры «Красных дьяволят», хочется сделать что-то большое. Но не всегда это желание кстати. Другие сразу становятся нужными для серьезных дел… Ее взгляд упал на полку для котелков, прибитую над входом. А ей приходится ждать. Ждать и каждое утро проверять чистоту котелков. Хотелось встать и сказать Ермошеву: «Знаешь, а своего я все равно дождусь».

* * *