Звезда

Это был Топорок. Его беспомощность сделала Наташу увереннее. Она спустилась в воронку, открыла санитарную сумку и занялась Топорком так, как если бы воронка была приемной полевого госпиталя. Уложив его поудобнее, она растерла ему окоченевшие ноги, сделала укол, заставила отхлебнуть водки.

Топорок сладко потянулся и лениво сказал:

— Не хочу слезать с печи. Ох, и тепло же здесь! Дай калача.

Наташа смочила водой из фляги половину солдатского сухаря.

Топорок лениво приоткрыл левый глаз — другое веко не поднималось, — сквозь щелочку медленно осмотрелся и встретился взглядом с Наташей. Глаз расширился.

— А я думал, что это мамка. Где мы?

Они пролежали в воронке до темноты и добрались до батареи только ночью. Топорок отказался ехать в госпиталь, боясь, что попадет оттуда в другую дивизию. Капитан Ванев приказал Наташе ехать вместе с Топорком в санчасть полка.

— Вылечите его — вернетесь.

На батарею они вернулись через три недели.

* * *

Теперь Наташа хорошо знала всех батарейцев. И уже совсем не все в них казалось ей замечательным. Она поняла наконец, что они самые обыкновенные люди, точно такие же, как всюду. Один из них был ворчлив, другой — груб, третий — вспыльчив, четвертый — слишком подозрителен. Бывали иногда по землянкам и у орудий мелочные столкновения, ссоры, споры. И все-таки жили батарейцы дружно, грубовато, по-мужски заботились друг о друге, знали друг о друге все, до мельчайших подробностей.

К Наташе на батарее относились теперь с особой бережностью.

Однажды, возвращаясь с НП на огневую, Наташа провалилась по пояс в засыпанный снегом окоп. Снег набрался в валенки, и чулки промокли. В землянке на огневой было пусто: расчеты занимались у орудий. Наташа стянула с себя чулки, разложила их перед дверцей железной печурки, села рядом и задремала…

— Плохо живете, огневики, — над самым ухом пробасил капитан Ванев. — Это ж не землянка, а камера окуривания.

Наташа вскочила. Блиндаж был полон дыма и гари.

У входа за капитаном Ваневым с виноватым лицом стоял Ермошев. А у Наташиных ног, прямо перед дверцей печурки, валялись остатки сгоревших (единственных к тому же!) чулок.

— ЧП[16] в нашем хозяйстве, товарищ комбат, — сказал Ермошев.

— Три наряда за это полагалось бы, — говорил вечером старшина. — А если сейчас приказ о наступлении привезут? Что я с тобой — сяду и плакать буду?

И три дня вся батарея дружно издевалась над беспомощным положением, в котором очутилась Наташа. А через три дня ее вызвали в штабной блиндаж и, ни слова не говоря, вручили какой-то сверток. Оказывается, нашелся у кого-то старый шерстяной шарф. Кто-то распустил его. Кто-то на самодельных спицах связал огромные, неуклюжие, но плотные шерстяные чулки. Наташа так и не узнала, чьих это рук работа, но замысел, как объявили, был общий.

— «Я много дарил цветов да букетов, — вспомнил Гайдай строчку, которая запала ему в память с того вечера, когда Наташа читала стихи Маяковского, — но больше всех дорогих даров…»

Гайдай запнулся и посмотрел на товарищей, ожидая поддержки. Ермошев достал из ватника записную книжку, поискал нужную страничку и прочел:

…я помню морковь драгоценную эту
и полполена березовых дров.

— А я не забуду ваших чулок, ребята, — сказала Наташа.

* * *

Наташа шла в хозяйственный взвод снять пробу. Было еще темно. Ее кто-то окликнул. В трех шагах от тропинки, рядом с землянкой, по колено в сугробе стояла девушка в ватных брюках и старательно мылась снегом. Когда Наташа подошла ближе, девушка выпрямилась.

— Откуда ты взялась? — удивленно спросила девушка.

— А ты откуда?

— Вот из этой землянки. Приходи ко мне. Спросишь Женю Колосову… Первую девушку вижу за целый месяц!

На обратном пути Наташа спустилась в блиндаж.

Женя оказалась москвичкой, землячкой, чуть ли не с одной улицы. Она ушла на фронт из девятого класса. Женя работала санинструктором танкового батальона. Дела у ней были те же, что и у Наташи, и им было о чем поговорить. Женя с увлечением рассказывала о чистых котелках, с важностью — о своем авторитете. Наташа слушала ее с удовольствием, но Женин рассказ, несмотря на серьезность тем, почему-то напоминал Наташе детский лепет, а сама Женечка, хорошенькая, румяная, немножко курносая, с ямочками на пухлых щеках, — капризного, избалованного ребенка.

Женя перевела разговор на заветные девичьи темы.

— Скажи, влюблена ты в кого-нибудь у себя в полку? — спросила она с нескрываемым интересом.

— Нет.

— Как же так? — разочарованно протянула Женя.

— Я люблю человека, которого здесь нет.

— Вот оно что… — продолжала Женя и, подождав, не спросит ли Наташа ее о том же, но так и не дождавшись, таинственно сказала: — А я — только это секрет — влюблена. — И, опять не дождавшись дальнейших расспросов, добавила: — И он меня очень любит.

— Кто же это? Начальник штаба или, может быть, начальник ОВС? — насмешливо спросила Наташа.

— Значит, и ты думаешь только плохое, — обиделась Женя. — А я-то обрадовалась, что подругу нашла, что можно поговорить. Все ведь одна…

Женя отвернулась.

— Кто же он?