Звезда и Крест

Сашка, в отличие от однополчан, от тех, с кем на короткое время сблизила его война, казалось бы, смотрелся счастливчиком. После академии поступил на службу в штаб ВВС столичного округа. Демонстрировали героя нашего времени на всевозможных собраниях и празднествах, поскольку герой не только исправно носил парадный мундир и ходил строевым на протезах, так еще и песни чувствительные пел под гитару. Комсомольцы пронырливые опять же с него не слезали, то и дело призывая на военно-патриотическое воспитание. Нашлись доброхоты, теперь уж и не понять, по воинскому ли, по комсомольскому ведомству, выдвинули Сашку на геройское звание. Бумаги, как и положено, через наградное управление легли на стол Горбачеву. А тот и подписал. Так и сделался Сашка Героем Советского Союза Предпоследним. Последним выпала честь какому-то водолазу.

Хочешь не хочешь, а геройская «Звезда» на кителе, подобно волшебному золотому ключику из сказки, отворяет многие дверцы высоких кабинетов, диафрагмы фото- и видеокамер, выстраивает перед тобою целую очередь новых знакомцев, услужников небескорыстных, возможности открывает, о которых прежде и не мечталось. И это не говоря уже о восхищенных взглядах, о придыхании женском, почтительных взорах мужчин, в том числе и немолодых, умудренных жизнью. Вот какова сила этой «Звезды»! Но есть в ней еще одна сила, подчас незримая и даже собственным сердцем не ощутимая, действующая, однако, ползуче, неотступно. И так же неотступно сердце опустошающая, изъедающая, будто кислота ядовитая, душу твою. Имя силе этой – гордыня. И не каждому с ней совладать. Вот и Сашка ходил теперь гоголем. Напускал во взгляд библейской мудрости. Разговаривал степенно, подбирая слова весомые, избавляясь от шелухи разговорной. Все его существо, все внутренние его голоса подсказывали ему соответствовать новому положению, быть его достойным и в привычках, и в поведении, и в обличье, как заповедовал драматург Чехов. Со временем он и взаправду поверил, что стал героем. А отсюда и до праведника недалеко.

Страсти по демократии приволокли его в Болшево и в другой раз. В стране как раз объявили государственный переворот, обозначенный его вождями как чрезвычайное положение, а поскольку русский народ к таким событиям относится с энтузиазмом, то, позабыв о всяком ином деле и даже о собственных семьях, принялся кучковаться в боевые отряды для спасения президента да возводить баррикады в защиту Белого дома. Новоиспеченный герой – в первых колоннах. Со взором горящим. С воплями о погибели от рук ГКЧП демократии. Тут и главный демократический рупор припомнился – журнал «Огонек». Лунатик вспомнился. Пророчица Лиля. Спиритические сходки по пятницам.

Возле заброшенного сада, сплошь заросшего дурной травой, лианами девичьего винограда, устланного ковром гниющих паданцев яблок и груш, которые никто и никогда не собирал, уже притулилось несколько автомобилей, среди которых несколько иноземных, гладеньких. «Летучая мышь» довоенного производства ярким керосиновым светом освещала и ветхий садовый стол, на котором стояла, и дверь, в которую следовало войти вновь прибывшим. Дверь открывалась, как и положено старым дачным дверям, со скрипом ржавой пружины. В комнате, где прежде встречался с Лунатиком, как и прежде, было темно, драпировано глухо. И только с верхнего этажа струился какой-то жидкий молочный свет. Лестница стонала под каждым шагом героя недужно, хворо. А молочная жижа обволакивала его со всех сторон.

Комната, в которую он поднялся, оказалась совсем небольшой, какой-то даже игрушечной. Жарко пылал камин, сложенный из огнеупорного кирпича. Два десятка свечей плавились в кованых прибалтийских подсвечниках. Чучело филина восседало на дубовой ветке, произрастающей прямо из стены. На полу – медвежья шкура с длинными когтями, отверстой хищной пастью, глазками стеклянными. Книги повсюду: в нескольких шкафах у стен, на полу, на столике из карельской березы, на подоконниках. Были тут и древние фолианты в кожаных переплетах с готическими литерами поблекшей позолоты по корешкам. И бесценные средневековые инкунабулы, каковых и в европейских библиотеках не слишком много, не говоря уже о советских. И даже [110], не иначе как похищенный из библиотеки Шнеерсона.