Звезда и Крест

Затем перешли к частностям. Женщине-подростку вождь предсказал удачное замужество с грузинским вором в законе по кличке Хистава. «Красного графа» ждала оглушительная карьера в Министерстве культуры, где он будет курировать вопросы реставрации памятников, озолотится на этом деле и будет посажен сроком на десять лет в Мордовский лагерь особого режима для проворовавшихся чиновников. Мальвину с синими волосами ожидало вполне прогнозируемое безумие на почве наступившего климакса и увлеченности дадаизмом, в результате которых она примется по заветам непризнанного совками Марселя Дюшана расписывать масляной краской унитазы в общественных туалетах. И загремит в Кащенко. Колючий эмигрирует в начале грядущего века в Государство Израиль. Издаст здесь несколько книг, впрочем, мало кому интересных. Выдаст дочку замуж за внука эсэсовца. И закончит жизнь в комфортабельном доме для престарелых, до последнего часа проклиная Сталина и советскую власть.

Ни Сашка, ни Лунатик, ни сама Лиля своего будущего знать пока не желали, а потому ничего и не спрашивали. Сталин покинул собрание точно так же, как и появился. Грохотом пролетающего мимо дачи товарняка, трепетом свечей. В остаток вечера, что ожидаемо затянулся чуть ли не до рассвета, поменяли виски на портвейн, отчего интонации обрели пущую громкость, взгляды – туманность, мысли – развязность и революционность. Богема принуждала Сашку звонить ночью в штаб округа, поднимать истребители на спасение Горбачева и бомбардировщики – на уничтожение путчистов. Лунатик в ответ грозился вздернуть богему на фонарном столбе, утверждая, что от нее в стране вся зараза. И только Лиля, хоть и пила наравне со всеми, словно и не пьянела, все глядела на Сашку с какой-то грустью, с печалью какой-то нездешней. Все молчала.

– Куда ты?! – остановила его, когда, пошатываясь, натягивая на себя мундир, подался к выходу вместе с богемой. – Я тебя никуда не пущу. Здесь останешься.

А поскольку идти ему и в самом деле было некуда, спорить не стал.

…Просыпался мучительно, будто возвращался из ада. Мозги словно кто чугунными тисками давил, дырявил их сверлами. Рот и гортань полнились зловонной горечью, как если бы всю ночь напролет кошачье дерьмо пережевывал. Взгляд расплывчат, мутен. А слабость такая, что не то что руки, пальца не поднять, не вздохнуть полной грудью.

Лиля в прозрачном чайного цвета пеньюаре кашеварила возле газовой плиты в три конфорки. Шкварчала на сковородке яичница на сале. Свистел паром чайник. Бурлила на огне эмалированная кастрюлька, источая какой-то сладостно-горький аромат. Судя по скомканной подушке с черным волосом одиноким, по отдельному верблюжьему одеялу, Лиля спала рядом. Форма – на плечиках, отутюжена. Протезы по стойке «смирно» в углу при ботинках вычищенных. Видать, женская рука не один час трудилась над ними. На вздох его тягостный оборотилась приветливо, с улыбкой душевной.

– Доброе утро, защитник Родины! – засмеялась игриво. – Ну что, идем на посадку?

От варева сладкой горечи, что поднесла ему в кружке прямо в постель, клетки мозга разом пришли в порядок, боль улеглась, взор прояснился, а во рту вместо кошек точно цветущий шиповник благоухал.

Ореховый стол теперь был застелен скатертью, отделанной мехельнским кружевом с узором из веточек мимозы, уставлен мейсенским чайным фарфором, шеффилдским столовым серебром – окислившимся, давно не чищенным, бокалами венецианского стекла. Батон «Городской» порезан ломтиками, слегка, но до хруста обжарен; сыр пошехонский с языковой колбасой, что выдают теперь, поди, только в спецраспределителях, нарезкой щедрой полнят тарелку, а на других – и вовсе разносолы изысканные: розовые лепестки семги в поту, ростбиф с нутром нежным, банка камчатских крабов chatka, лоснящийся антрацит черной икры. Паюсной.

История Лили, рассказанная Сашке за завтраком, оказалась так же изысканна и щедра на события, а вместе с тем непонятна, как этот стол посреди тоскливых подмосковных дач.