Звезда и Крест

Рождественским постом по настоянию отца Антония отправился в лавру. Да не электричкой московской, натопленной, а, как и положено было в стародавние времена богомольцам, пешим ходом. Утеплился в пуховик китайский, ушанку армейскую натянул по самые уши, шарфом шерстяным, что, должно быть, носил еще Лунатик, шею обмотал. Ботинки туристические на рифленой подошве обул. Вышел затемно. Мимо Медвежьих озер, ныне скованных льдом, снегом голубым запорошенных, мимо Чкаловского аэродрома, где во времена студенческие поднимался в небо, а ныне слышал, как греют силовые установки тяжелые транспортники, отправляющие будущее страны на кавказскую бойню, лесами от мороза трескучими шагать ему было без малого семьдесят верст. А это, если с остановками, почти сутки ходьбы. Усталость свинцовая навалилась на Сашку к полудню, когда миновал Фрязино. Тут и трактир придорожный, на счастье. Пока протезы отстегнул и культи носком шерстяным размял, буфетчица конопатая, напомнившая ему ангела Серафиму из баграмского медсанбата, набуровила чаю с сахаром. Смотрела жалостливо то на ноги отстегнутые, то на их обладателя да смахивала, отвернувшись, слезу. Может, вспомнила собственного бойца, что лежит с отрезанными ушами в моздокской грязи или гниет заживо в бамутском зиндане – месяц уже от него ни весточки. Отогрелся Сашка бабьими слезами, чайком крепким, заваренным инвалиду от души страдающей, и дальше побрел. Долго шел лесной просекой, натыкаясь иногда на оставленные бытовки строителей, порожние катушки кабеля, бетонные плиты. У одной из них, приметил, метнулась короткая тень. Следом другая. И вот уже обок просеки бегут следом не меньше пяти бродячих псов. Худые, голодные, злые. Глазом посверкивают. Поскуливают вожделеюще. Соображают, должно быть, как им этого доходягу одинокого подрать. Сашка тем временем шагу прибавил. Собаки следом. Остановился. И те стоят. Осенил себя крестным знамением. Прочитал сперва «Отче наш», а потом уж и двадцать второй псалом, который, как известно, от всякого зла путника сберегает: «Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси, жезл Твой и палица Твоя, та мя утешиста». Громко читал. На весь лес. Чтоб не только песья стая, но и всякий злой дух услышал его. Внимательно слушали псы слова псалма. А как закончил чтение, развернулись всей стаей и двинулись прочь.

Вороны черные кружили над ним; совы в сумерках пугали пронзительным воем; люди мрачные, безголосые долго смотрели вослед, пускали в лицо горький дым, запах горелой водки, девки отвязные жались в кабацком душном мороке в ожиданьи любви. Еле дошел до рассвета. А там, в остекленении морозного утра, в кристаллах инея на электрических проводах, выстуженных столбах березового и елового дыма, вздымающегося столбами над крышами деревенских домов, в сахарной изморози декабря сверкали золотом и сияли купоросовой синевой купола лавры.