Звезда и Крест

А поняв, должно быть, по взгляду ее, что выслушать готова, ладонь убрал, принялся говорить о своей страсти. О том, что, увидав ее всего лишь раз, утерял он покой. Сон нейдет. Рассудок возбужден поиском хотя бы мимолетной встречи. Сердце ноет. И все мысли, все переживания только о ней одной. Сказал, что зовут его Аглаид. Добавил при этом, что из семьи он знатной, зажиточной. Так что в случае, если Иустина соблаговолит, ни в чем нуждаться не будет. Пусть только снизойдет. Обнадежит хотя бы. Но Иустина только сочувственно улыбнулась ему в ответ.

– Мне очень жаль тебя, досточтимый Аглаид, – отвечала она смиренно, – но я отдана другому.

– Другому! – воскликнул юноша, готовый тут же схватиться за короткий свой меч, чтоб вступить в схватку с соперником. – Имя его скажи!

– Жених мой – Христос; Ему я служу и ради Него храню мою чистоту. Он и душу, и тело мое охраняет от всякой скверны.

– Христос, – засмеялся парень, очевидно считая, что вымышленный этот иудей, который был распят два столетия назад, не может быть ему не то что соперником, но даже сказкой на ночь, достойной уважения легендой. – Но он-то там, – показал рукою на небеса, – а я здесь, рядом. Меня даже можно потрогать. И даже родить от меня детей. Вряд ли Христос дарует тебе потомство.

– Не утруждай себя словоблудием, досточтимый Аглаид, – отвечала девушка с улыбкой. – Мое решение неизменно.

Взгляд его мигом исполнился гневом. Да таким, что отравил мед прежних слов. Оттолкнул ее небрежно. Очами сверкнул. Теперь уже и мстительно.

– Я ведь так просто не отступаюсь, – молвил Аглаид, – попомнишь да крепко пожалеешь об упрямстве своем.

Угрозы его исполнились скоро.

В тот вечер ушла она со службы прежде обычного в помощь прихворнувшей матери. Клеодонию лихорадило. Третий день душил сухой кашель. Еще по пути в храм Иустина купила у бродячего фармакополы кустик ромашки, немного корня солодки и несколько пышных стебельков чабреца. Дома все это следовало истолочь в ступке, заварить крутым кипятком да поить отваром маму. Вот и уймется кашель.

Шла, задумавшись о грядущем врачевании, о сбережении отцовского состояния, таявшего в неумелых женских руках стремительно, об уходе за садом, который после кончины Едесия пришел в упадок: зарос осокой, дурной травой, захламел сухостоем и мертвыми ветвями дерев. Хоть и с прислугой немногочисленной, но двум женщинам без мужчины все одно тяжко приходится.

Улочка, которой брела она к дому, хоть и была хорошо знакома, но нынче совсем темна, пустынна. Даже серебряный денарий Луны упрятался за кудлатые тучи, неспешно плывущие по агатовому небосклону. Шаги Иустины пусть и были легки, все же отзывались легким шорохом кальцей по мостовой. Глаз кошачий сверкнул в переулке и исчез в чреве ночи. Встрепенулось сердечко девичье. И пустилось в галоп, когда заметила она в конце переулка три темные тени. Были они как бы размыты. Туманны. Исполнены мраком. Ужасом истекающи. Обернулась назад в поисках пути к отступлению. Но и позади нее – те же тени. Только больше их. Гуще строй. Прижимая корзину к груди, словно бы защищаясь ею от темных призраков, закричала в голос о помощи. Однако те оказались проворнее. И не призраками были, а, что хуже, людьми. Подскочили стремглав. Заломили ей руки за спину. Плащ шерстяной одного из них раскрылся нечаянно. А под ним – Аглаид.

– Говорил я тебе – пожалеешь! – прошипел насильник, но в ответ получил плевок в рыло и удар в пах.

Пока по земле угрем извивался да верещал по-бабьи, пока остальные насильники пытались Иустину обуздать, то в одном, то в другом жилище обок проулка зажглись огни. Обеспокоенные возней и криками люди, вооружившись кто печной кочергой, кто топором, а кто и солдатским боевым мечом, с факелами в руках один за другим высыпали на дорогу. Тут и насильников натиск ослаб. Отпустили девушку. Вновь сбились в темную свору. Подобрав плащи и ушибленного в причинное место товарища, подались от греха и людского гнева подальше.

Иустина – в платье, местами треснувшем, местами оборванном, с лицом раскрасневшимся, гневным, с волосами распущенными, сбившимися, – все еще тяжело дышала. С перепуга от едва не свершившегося насилия полнились слезами глаза. Она затравленно смотрела на окружавших ее людей, на огонь факелов, на суровые в неведении своем лица, силилась что-то сказать, но горло сжимал скользкий и упругий ком – только кивала в ответ благодарно. Корзинка ее с рассыпавшимися кустиками ромашки, раздавленными стебельками чабреца валялась поодаль в сточной канаве. Прихватив ее быстро, судорожно прижала к груди и стремглав помчалась по улице в сторону отчего дома.

Мать еще не спала. Масляная плошка возле ложа ее коптила густо, так что первым делом Иустина окоротила фитилек, пальцами коснулась огня. Ожила лампадка, освещая комнату, лежащую под шерстяными одеялами мать, фрески на стенах, изображавшие освобождение Андромеды, мозаичный пол с дельфинами, кружку с остатками утреннего пития. Услыхав торопливые шаги дочери, Клеодония обернулась ей навстречу. Подняла взгляд. И чуть было не вскрикнула от ужаса.