Звезда и Крест

Видно, так и выглядит Чистилище. Душное до липкой испарины. Напоенное мороком камфоры и фенола, мертвой и оживающей человеческой плоти, духом горести и страданий. Пахнет, будто в насмешку над болью и смертью, гниющими яблоками и огурцами, доставленными из Союза шефами из комсомольских бригад. Взывает голосами, стонами людскими, настолько порой отчаянными, настолько скорбными, что хочется зажать уши, мчаться без оглядки, не слышать, бежать всей этой боли, разлитой над каждой койкой, каждой каталкой в гулком коридоре. Но ведь стонут тут не только солдатские глотки. Стонут взгляды. Стекленеющие слезами глаза, в которых и отчаяние, и смятение, и боль нутряная, по сравнению с которой даже дыра в пузе, даже оторванная нога – ничто. Боль эту сердцевинную морфием не унять. Возвращается вновь. И будет саднить тягостно, заживать еще долгие годы.

Но, как и в настоящем Чистилище, суть которого и состоит в том, чтобы омывать и соскребать человеческие грехи, а затем отправлять христианскую душу в райские кущи, баграмский медсанбат тоже временами отзывался мальчишеским смехом, прибауткой, песней бравой. Выздоравливающий народ соседствовал с народом страдающим. Обожженный до горелой корки летчик с глазами, полными черных слез. Женоподобный мальчик без обеих рук в размышлениях о собственной никчемности и, как следствие, легком самоубийстве. Трижды штопанный хирургами старшина мотострелкового взвода в поисках чарса и бесхозной «ханумки», которую, придерживая рукой бинты, а под ними – свежие швы на брюхе, можно прижать да приласкать где-нибудь в уголке душного медсанбата. Жизнь и смерть здесь сплетались по-братски. Являли собой квинтэссенцию человеческого бытия от самого сотворения мира.

В операционной – два стола. Две лампы, что не отбрасывают тени. Аппарат ИВЛ. Часы с циферблатом крупным. Тазы эмалированные в углу. Шкафы со стеклянными дверцами. Стойки под капельницы. Пластиковые упаковки с плазмой и кровью. Густо несет йодом. Первомуром кислотным. За недолгий путь до операционной успела рассказать добросердечная Серафима и короткую свою биографию, начавшуюся в деревне Пески Вологодской области в простой семье тружеников села, где помимо нее еще трое девок мал мала меньше, а батю, егеря, прошлый год задрал медведь, а мать – доярка, ударник коммунистического труда. Да трудом хоть и ударным ораву такую без мужика разве поднимешь? Вот и продолжилась биография Серафимы в интернате города Череповца. А оттуда – уже в медицинское училище, где на ту пору имелась общага. Училище готовило медсестер широкого профиля. Так что трудолюбивую словоохотливую деревенскую девушку ожидала работа по распределению – в районной больнице. А там, глядишь, со временем, может, и квартиру дадут. Да тут война. Местный военком агитировал страстно. Вот Серафима и записалась в вольнонаемные. А поскольку дальше Вологды никуда прежде и носа не совала, война эта казалась ей тем самым счастливым случаем, каких в жизни человека – раз-два и обчелся. К тому же и не сравнишь опыт медицинской сестры на гражданке с опытом военным. Однако за неполных одиннадцать месяцев службы медсестрой операционно-перевязочного взвода – сперва в кандагарском госпитале, а потом и в баграмском медсанбате, переболев «брюшнячком», побывав даже на «боевых», где первая медицинская помощь не то что в медсанбате, а под вражьим огнем, на брюхе, от дувала к дувалу перебежками; заработав под Рухой легкую контузию, когда неподалеку от нее разорвалась граната, – энтузиазма у Серафимы поубавилось. Выздоравливающие бойцы пытались тискать ее в сумерках медсанбата, а некоторые и до сестринского модуля добирались, сулили «чеки» за ночь любви, но больше упирали на сострадание к геройским их увечьям и бутылку кишмишевки. Сердце русской девушки Серафимы хоть и вздрагивало порой от неумелых этих домогательств, но не сдавалось. «Без любви – не целуй», – учила мама. Вот она и слушала ее. Хоть бы и издаля. И собственное сердечко, конечно. А оно, проклятое, молчало. С каждым раненым, а особливо с каждым скончавшимся на ее руках бойцом сердце ее грубело, нарастало мозолью и уж не ощущало той радости, той свежести и любви, какую дарует всякой живой душе юность, какой полнится девичье естество для воссоздания новой жизни. Опустошилась Серафима нутром. Измочалилась, как говорили про таких в северной ее деревушке на берегу привольного Кубенского озера. Измочалилась, но не унывала. Катала без устали громыхающие каталки. Резала портки. Мыла солдатские тела со всеми их причиндалами, какими их и мамки родные не видали. Ворковала. Вселяла надежду в сердца.

Мертвый и раненый боец, даже и без некоторых частей своего тела, тяжел непомерно. Впрочем, девчата тутошние скоро учились перетаскивать их десятками. Надсаживали при этом поясницы, стирали хрящи, давили утробы. По молодости лет ущерба этого для собственного здоровья, что аукнется им через двадцать-тридцать лет, по счастью, не разумели. Вот и Сашку Серафима с операционной сестрой перетащили с каталки на стол справно.