Звезда и шпага

У цейхгаузов стоял двойной караул. Красноармейцы помогли Кутасову выбраться из возка, и отдали ему честь. К нему тут же подошёл Муравьёв, так и не поднявшийся в звании выше воентехника первого ранга, что его не особенно расстраивало. Он был профессиональным младшим командиром и в старший комсостав никогда не рвался.

— Ну, что прислал нам Кондрашов? — спросил у него Кутасов.

— Он там, у себя на Урале, сумел-таки сделать взрывчатку, — гордо, как будто сам принимал в этом участие, заявил Муравьёв, — и прислал нам две сотни ящиков в шашках и минах. Ну, и миномёты, само собой, тоже. Так что будет нам, чем встретить Суворова.

— Давайте поглядим на наши миномёты, товарищ воентехник, — кивнул Кутасов, вслед за Муравьёвым заходя в цейхгауз.

Внутри цейхгауза горели несколько керосиновых ламп, висящих под самым потолком, под которыми шла специальная длинная полка. Она почти полностью возможность исключала попадания горящего керосина на порох и взрывчатку. Однако сам факт наличия горящих ламп всегда нервировал Кутасова. Комбриг видел лишь однажды взрыв склада боеприпасов — и зрелище это врезалось в память его на всю жизнь. Ему совершенно не хотелось оказаться в эпицентре подобного взрыва.

— Вот они, — гордым жестом указал Муравьёв на ящики, внутри которых лежали мины. Самые обыкновенные с точки зрения военного двадцатого века — и почти чудо-оружие в веке осьмнадцатом. — Ну и миномёты к ним. Восемнадцать штук миномётов по сотне мин к каждой. Не бог весть что, но при обороне столицы пригодится всё, верно? Расставим миномёты на стенах и башнях Кремля — и поглядим ещё, как запоют тут эксплуататоры.

— Это не спасёт нас, воентехник, — покачал головой Кутасов, уж с ним-то он мог позволить себе быть честным до конца.

— Даст бог, первый штурм отобьём, — решительно настаивал Муравьёв, — а там посмотрим. Кондрашов с Урала не только мины с миномётами прислал. И техников, и инженеров, и химиков даже. Мины-то не пороховые, не думайте, товарищ комбриг. — Он по-прежнему звал его комбригом, среди пришельцев из будущего всё время бытовали старые звания. Даже когда их стало очень мало. — Кондрашов же сначала нитроглицерин получил, а после и динамит сделать смог. И техники с инженерами и химиками приехали химическую промышленность тут поднимать. Заводов, конечно, не построишь, однако химлаборатория в Университете-то есть. Реактивов тут, думаю, хватит на сотни и тысячи мин. А уж ста восьмидесяти миномётов нам вполне хватит, чтобы показать эксплуататорам, где раки зимуют.

— Красиво рисуешь, воентехник, — вздохнул Кутасов, — прямо как комиссар какой. Осталось нам только этот штурм отбить.

— Красиво — некрасиво, — пожал плечами Муравьёв, похоже, слегка обидевшийся на слова комбрига, — не знаю. Я не комиссар, я — воентехник. Не умею я красно да складно говорить, но вот ты меня выслушай, товарищ комбриг. Омелин там, при Вороньем лесе, жизнь свою дорого продал. Очень дорого. И каждый солдат, и комиссар в его армии тоже. А это значит, что и у врага нашего потери весьма велики. Придёт сюда армия Суворова весьма потрёпанной. А мы встретим их минным огнём, пускай попробуют взять Кремль! Да и на плотную осаду сил у них не хватит. Тем более что миномёты стреляют хоть и не слишком точно, но на большие дистанции, заставят вражескую артиллерию держаться на расстоянии. Разве что из мортир обстреливать нас смогут, а гаубицы мы на расстояние прицельного залпа не подпустим. Кондрашов прислал не ротные, а полковые миномёты. А уж когда они подкрепления подтянут, так мы к тому времени выпуск мин наладить сможем, в Университете или ещё где, и со ста восьмьюдесятью миномётами устроим эксплуататорам такую баню!

— Отлично, воентехник, — кивнул Кутасов, — просто отлично.

Он развернулся на костылях и вышел из цейхгауза.

«Народный царь» Пётр Фёдорович Романов, он же Емельян Иванович Пугачёв, бывший донской казак, георгиевский кавалер, ветеран Оттоманской кампании, стоял у открытого, не смотря на зиму окна. Никак не мог привыкнуть он к пышности кремлёвских палат, к собольему меху на кровати, к парсунам на стенах. Большую часть тех парсун он велел выкинуть, и место их заняли поясные портреты деятелей революции. Больше всего было его собственных парсун — в маршальском ли мундире с орденами Красного знамени и Красной звезды на груди или казачьем жупане с саблей на боку или даже в голштинском платье, их он не слишком любил, ведь они особенно хорошо подчёркивали его несходство с Петром III. Вторыми по количеству были парсуны Омелина, в кожаной куртке и фуражке со звёздочкой, и Кутасова в мундире комбрига и тоже с орденами на груди. Поменьше было портретом всех сгинувших у Вороньего леса командармов и комкоров, все как один, с траурными ленточками. Они как будто осуждающе смотрели на живых — все эти Косухины, Забелины и Балабухи с Байдаками. Славные были казаки, что ни говори, хоть и из голоты, ничего кроме доброй сабли не имевшие. Но и иные, сгинувшие за время всей этой чёртовой войны, были не хуже. И некому их парсуны намалевать да на стенки повесить, а жаль.