Звезда и старуха

Лет тридцать назад ему хватило бы одной сигаретной затяжки, чтобы нервный кашель прекратился. Постановщик давно уже не курил, но по-прежнему страдал от невроза. Теперь он спасался йогуртами и сладким сыром. Стыдно признаться, но без магических ритуалов организм давал сбои. Черт! Дьявол! Мы с ней две старые развалины. Приступ. Ей за восемьдесят, мне за шестьдесят, но по дряхлости и бестолковости я скоро ее догоню. Дом престарелых по нас плачет. Невыносимый приступ. Постановщик достал платок и попытался высморкаться с трубным звуком. Нет, ты не трубач, у тебя другой инструмент, вот так, ОК, соблюдай интервалы: терция, кварта, квинта, секста, мне за шестьдесят, септима, октава, ей за восемьдесят, хроматический интервал, диссонанс… Да, еще немного и… Все кончено, я упал, я умер, занавес! Безжалостный приступ.

Между тем Одетт, прихрамывая, вернулась в сарайчик. Встреча окончилась неудачей, ну что ж, этот болезненный горе-постановщик едва ли годен для ее нового шоу.

Она принялась гасить прожекторы один за другим – их мечты о спектакле тоже угасли.

Кашель прошел так же внезапно, как и начался. Постановщик опрометью бросился вслед за ней:

– Нет, Одетт, не надо, пускай горят! Видите, я больше не кашляю, это у меня нервное, все в порядке…

Разворот на сто восемьдесят градусов: оказалось, спектакль ему дорог, хоть он в него и не верил, спектакль нельзя отменить. Увидев, что окна сарайчика гаснут, постановщик испугался не на шутку, мигом перестал кашлять, закричал: постойте, не закрывайте, у меня нет аллергии на Одетт, все получится, вот увидите, пусть будут нелепые декорации, только играйте!

Постановщик окончательно сдался, Одетт победила, как всегда.

Он осмелился спросить у Одетт, нет ли чего-нибудь молочного, жирного, чтобы предотвратить новый приступ. Йогурта, например. Попросить сладкого постановщик не решился: прозвучит глупо. Одетт не удивилась, ей было не привыкать к звездным и старческим причудам.

В холодильнике нашелся десерт, крем-брюле «Flanby». Тоже хорошо. Он съел его с благодарностью. Жирный и сладкий, очень сладкий, отличное средство от кашля.

С удвоенным энтузиазмом постановщик принялся яркими красками расписывать будущий спектакль, полотно, дневник и так далее.

– Публика окажется в твоем воображаемом музее.

Если вдуматься, «воображаемый музей» – не слишком удачное словосочетание, но мало ли бессмыслицы мы говорим второпях… Его больше не мучил кашель, не изводили сомнения – счастье!

– Одетт, ты сыграешь на аккордеоне историю своей жизни, в этом суть спектакля.

Она пропустила все его реплики мимо ушей. Главное, спектакль состоится.

Поддерживая друг друга, они вернулись в сарайчик. Она опять зажгла все прожекторы, устроила полную иллюминацию. Осмотр экспозиции возобновился:

– Этот бокал из Савойи, видишь, я подписала внизу: «Салланш, 1963». А тот – из Роморантена. Вот из Альби, из Сент-Этьена. Сам погляди: «Ревель», «Андай», «Лорьян»… Если на стекле нет пометки, значит, я приклеила этикетку на полку, чтобы все знали, откуда подарок. На расписанной вручную вазе это я нацарапала: «Кольмар, 1971». Помню каждую вещь, дорожу ею, хоть и не могу в точности сказать, сколько их всего. Может быть, сорок бокалов, может быть, пятьдесят или шестьдесят – не сосчитаешь! Дело не в количестве, а в дорогих воспоминаниях. И с тарелками так же, тут десятки тарелок, а я перебрала все, ни одну не оставила без надписи. Лучше всего будет расставить их позади бокалов, согласись. Чайных ложечек сотни, целая выставка. Это не я покупала во время гастролей, мне их дарили повсюду. Вот старинный фаянс-барботин, расписная супница с выпуклыми овощами и фруктами, ее мне преподнесла принцесса в Вестминстере. Нет, в Париже, после грандиозного концерта. Красивая вещь, принцесса знала, чем меня порадовать. На этикетке обозначено, погляди: «Подарок французской принцессы». Нет, значит, ошиблась, она вовсе не англичанка, Вестминстер вообще ни при чем, принцесса – француженка.

Послушать Одетт, так все европейские принцессы побывали на ее концертах, заходили в гримерную, осыпали высочайшими милостями. В старом анархисте зашевелились прежние сарказм и скепсис: у глянцевых принцесс подозрительно скверный мещанский вкус, простонародная страсть к чрезмерному декору…