Звезда моя единственная

Лето было теплым, а оттого в линиях Гостиного двора тоже было тепло. Не то что зимой! В эту пору царил тут холод такой же, как на улице. Топить в лавках запрещали, опасаясь пожара, поэтому сидельцы носили тулупы и валенки, сбрасывая их при появлении «деликатного», как они это называли, покупателя, и оставаясь парадно и щеголевато одетыми.

Наконец Гриня и Маша дошли до лавки Прохора Нилыча – и тут Гриня так и стал, словно лбом в стену уперся. Ну, в стену не в стену, а в запертую дверь лавки…

Как же так? Неужто Петька, сиделец, не послушался хозяина и не пришел нынче на работу?

Что же делать? Ведь Гриня хотел, якобы по поручению хозяина, выбрать среди товара одежду для Маши, а потом, проводив ее, сбегать домой, взять деньги и занести, заплатить…

Как же быть теперь? Никто из приказчиков других лавок его не знает, в долг не даст!

И вдруг он заметил, что засов не заложен, а дверь только слегка прикрыта. Значит, Петька ненадолго отлучился, может, по нужному делу либо пирога на обед купить.

Гриня приоткрыл дверь, вошел и поманил за собой Машу.

Ну и ну. Петька и лампу не погасил! А упала бы? Опрокинулась бы?

А впрочем, спасибо ему, зато в лавке довольно светло. Гриня наугад открыл один сундук, другой… нет, ну просто спятил Петька: лавка не заперта и сундуки без замков… заходи кто хочешь, бери что хочешь.

– Иди скорей сюда, – поманил он Машу. – Выбирай, что по нраву!

Эх, подумал он тут же, это небось надолго! Разве можно девку до нарядов допускать? Они ж от этого безумеют! Петька успеет воротиться, как бы за воров их не принял.

Однако беспокойство Гринино скоро сменилось восторгом. Маша рылась в сундуках с такой радостью, так смеялась, так любовалась на кофты и юбки, так весело прикладывала их к себе, приглашая Гриню выбрать, что ей больше к лицу… Он смотрел с умилением, он любовался ею, и чудилось ему, что так счастлив, как сейчас, он в жизни не был.

– Ну вот, – сказала наконец Маша, – я выбрала, – и показала ему почти такую же синюю юбку, как та, что обгорела, вот только кофту она выбрала не розовую, а голубую, в цвет глаз своих. – Теперь надо переодеться.

Она стащила старую блузку и отбросила на пол. Потом спустила юбку. Гриня, словно на видение, смотрел на нее, оставшуюся в тонкой, как паутинка, батистовой сорочке. Считал мгновения этого счастья – смотреть на ее тело, – с ужасом думал, что вот сейчас она начнет одеваться – и все это кончится.

Но она не начала одеваться, а медленным движением спустила рубашку сначала с одного белого плеча, потом с другого – и сказала:

– Иди ко мне.

И он полетел к звезде своего счастья.

* * *

Если некоторые господа уверены, что императора никогда не посещают домашние заботы, он никогда не заботится о делах и бедах своего семейства, то господа эти ошибаются. Государь Николай Павлович последнее время был весьма озабочен именно семейными делами, а именно – любовными приключениями своего старшего сына, наследника престола – великого князя и цесаревича Александра Николаевича.

Сам Николай Павлович заслуженно был титулован «первым кавалером империи». Обожая, любя, искренне уважая свою жену, которую он называл своей маленькой птичкой и в самом образцовом порядке содержал ту золотую клетку, в которой она жила. Сам он не признавал никаких клеток, решеток и пут. В нем мирно уживались три человека. Первый был император – столп нравственности и глава государства. Второй был семьянин – нежнейший муж и заботливейший отец. Третий – просто мужчина, который был до того охоч до жены своей, что загубил ее здоровье слишком частыми беременностями, а потому был теперь – ради этого же самого ее здоровья – отлучен врачами от супружеского ложа. Однако кастрирован он при этом отнюдь не был, а значит, оставался обуреваем самыми естественными мужскими желаниями. И, чтобы они не мутили ему разум и не мешали заниматься государственными делами, он удовлетворял их, где мог и когда хотел, и чем меньше времени занимало сие удовлетворение, тем больше времени оставалось для семьи и государства.

Сам Николай Павлович измены свои таковыми не считал, называл их «васильковыми чудачествами», придворный флирт полагал неизменной частью придворного бытия, а все, что происходило за пределами дворца, было неотъемлемой частью бытия страны. Желание обладать женщиной нападало на него иной раз настолько внезапно и неодолимо… слово «нападало» здесь как нельзя более уместно, – что напоминало приступы голода или жажды, которые следовало немедля утолить, чтобы не мешали государственным делам.