Звезда моя единственная

– Да ведь ей никаких не хочется, – вздохнула Савельевна. – Ну вот прямо приворожил девку этот Гриня! Хорош собой, конечно, ничего не скажешь, таких небось на свете мало, так ведь все ж не один на земле! А для нее свет клином на нем одном сошелся… Прямо беда!

– Беда, – согласился и Степаныч. – Ну да ничего, глядишь, договорится все же Прохор Нилыч с барыней, глядишь, и погуляем мы на свадьбе нашей барышни!

– Да проку-то? – вздохнула Савельевна. – Сердцу-то не прикажешь, тем паче, коли его вовсе нету!

– Как нету? – испугался Степаныч. – А как же он живет – без сердца-то?

– Да вот так как-то и живет, – печально изрекла Савельевна. – Ни самому счастья взять, ни другому дать. Ладно, друг любезный, поцалуй меня еще разок да пошли спать. Утро близко, скоро моя кухонная колготня начнется. Ну, иди сюда!

И она крепко, до хруста костей, прижала к себе Степаныча – тот аж пискнул блаженно.

Они были так увлечены друг другом, что не услышали, как наверху тихонько прикрыли окно.

* * *

Императрица Александра Федоровна, прежде называемая Шарлоттой Прусской, была образцом жены и матери. Это мгновенно чувствовали дети, входя к ней утром поздороваться. Годы шли, дети росли и взрослели, а картина не менялась. Обычно Александра Федоровна сидела за своим большим письменным столом, читая корреспонденцию, и в это время сыновья и дочери свободно могли играть у нее в кабинете. Это была красивая угловая комната с видом на Неву, обтянутая зеленым с амарантом штофом, всегда наполненная цветами. Александра Федоровна любила одеваться в светлое, по утрам же – всегда в белый вышитый перкаль с душегрейкой из кашемира или бархата. Ее нельзя было представить иной, кроме как веселой, доброй и всегда в одинаковом настроении.

Если она и не была тем, кого называют femme d’esprit[16], то она всему могла дать очень тонкую и верную оценку, и ее мнение, если о нем спрашивали в серьезных делах, бывало всегда поразительно верно. Однако, повторимся, она понимала главное свое назначение так: быть любящей женой, уступчивой и довольной своей второстепенной ролью. Ее муж был ее водитель и защитник, пользовался ее абсолютным доверием, и единственное, что утоляло ее тщеславие, это сознание, что он счастлив.

Окруженная роскошью, императрица никогда не позволила бы себе подпасть под влияние чрезмерной элегантности или пышности. Ее единственной прихотью, потакать которой она себе разрешала, было то, что время от времени ей приносили и затем меняли картины из Эрмитажа. Потом Николай Павлович заказал для нее копии тех картин, которые она особенно любила.

Распорядок дня императрицы не был регулярным из-за ее многочисленных обязанностей и различных визитов, которые она должна была принимать. Вход к ней был свободен для князя Волконского, на обязанности которого лежало обсуждение с ней приглашений на балы, а также выбор подарков к крестинам и свадьбам, и для генерал-адъютантов и флигель-адъютантов. Все они, а также и некоторые привилегированные друзья, дамы и кавалеры, могли приходить к ней без того, чтобы стоять в списке. Они приходили уже с утра, чтобы выпить с государыней чашку шоколада, в то время как обсуждалось необходимое. По воскресеньям, после обедни, представлялись мужчины, по вечерам – дамы. В большинстве случаев их бывало от сорока до пятидесяти человек: матери, которые привозили представляться своих только что вышедших замуж дочерей, дамы, приезжавшие прощаться перед каким-нибудь отъездом, или такие, которые благодарили за очередное производство их мужей, – все они в придворных платьях с длинными шлейфами. Это были утомительные обязанности. Императрица была освобождена от них только после того, как сдало ее здоровье. Детям доставляло громадное удовольствие наблюдать за приемом через дверь вместе с императором. При этом он делал знаки рукой некоторым хорошим знакомым.

По вечерам ходили во французский театр, ансамбль которого привлекал знатоков, а также и тех, кто любил блестящее общество. Император, после шестнадцатилетнего брака все еще влюбленный в жену, любил видеть ее нарядно одетой и заботился даже о мелочах ее туалета. Бывали случаи, что, несмотря на все ее протесты, ей приходилось сменить наряд, потому что он ему не нравился. Это, правда, вызывало слезы, но никогда не переходило в сцену, так как Александра Федоровна сейчас же соглашалась с мужем, и тот, немного смущенный и сконфуженный, усиливал свою нежность к ней.

Находились при дворе добродетельные дамы, которые обвиняли императрицу в легкомыслии. Они жаловались московскому митрополиту Филарету, что государыня вместо того, чтобы думать о спасении души, только и делает, что танцует и гоняется за развлечениями. На что тот возражал: «Возможно, но я думаю, что она, танцуя, попадет в рай, в то время как вы еще будете стучаться в дверь».

Но все же Шарлотта-Александрина никогда не забывала, что за красоту и изящество ее некогда прозвали Лалла-Рук в честь героини романтической поэмы Томаса Мура, и сам Пушкин написал о ней: