Звезда моя единственная

…И в зале яркой и богатой,
Когда в умолкший тесный круг,
Подобно лилии крылатой,
Колеблясь, входит Лалла-Рук,
И над поникшею толпою
Сияет царственной главою
И тихо вьется и скользит
Звезда – харита средь харит.

Эти строки были для нее словно засохший цветок, найденный в старой книге и напомнивший о давно минувших днях. Они заставляли плакать и тосковать о былом – и с тоскою смотреть на день сегодняшний. Императрица не хотела перестать быть красавицей. Она не хотела, чтобы ею восхищались лишь потому, что она верная жена, хорошая мать или государыня всероссийская. Она хотела видеть в мужских глазах не только вожделение или уважение, а обожание, смешанное со страданием от невозможности обладания ею. Проще говоря, она обожала невинный флирт и мечтала о нем. И этим она ничем не отличалась от других женщин. Но вот что несправедливо: любая из ее подданных была в этом отношении более свободна, чем она. И при всей любви к своим дочерям она порой страстно завидовала им, потому что они могли сколько угодно предаваться этому невинному флирту. Для нее же оставались только танцы, которые она обожала, и в эти блаженные минуты ее лицо говорило о страстной жажде вернуть время назад.

Именно такой ее и увидел император, войдя в бальную залу. Его жена с томно прикрытыми глазами склонялась к плечу красивейшего из красавцев – Александра Трубецкого, и губы ее были полуоткрыты, а подол легкого платья взвивался так высоко, что все могли видеть ее ноги.

Николая словно в сердце ударили. Казалось, эти двое сейчас сольются в поцелуе! Он даже не заметил, что они совершенно не одни в зале, что здесь танцуют и его дочь Олли в паре с Жоржем Дантесом, и несколько фрейлин, в числе которых была фаворитка его сына Мари Трубецкая, вальсирующая с герцогом Карлом и с невероятным усердием строящая ему глазки, – ему казалось, что они одни здесь, его императрица и ее кавалергард!

– Сударыня! – произнес Николай Павлович тем своим особым голосом, который мог перекрыть пушечную стрельбу на маневрах… говорили, это свойство унаследовано Николаем от самого Петра Великого. – Сударыня!

И более ни одного слова не было сказано, но дирижер содрогнулся и уронил палочку. Оркестр вразнобой тащил несколько нот, а потом перестал играть. Танцующие отскочили друг от друга и недоумевающе уставились на государя. И только у бедной Александры Федоровны было на лице самое что ни на есть виноватое выражение, потому что она в самом деле чувствовала себя виноватой и признавала право мужа во всеуслышание провозгласить это негодующее: «Сударыня!»

Михаил Павлович стоял в дверях, сурово хмуря брови, однако с трудом скрывая довольную улыбку, в которой, впрочем, было немало мстительности. Вытянувшиеся физиономии «паркетных шаркунов» немало его забавляли. Сикорский, Трубецкой, Жорж Дантес… а где же Барятинский?

– Никс, отчего вы вдруг явились с видом разгневанного Юпитера? – весело начал было герцог Карл. – Неужели вас возмутило, что несколько фавнов вздумали сорвать цветы на той тропе, по которой только что прошла прекрасная Юнона?

Николай бросил на него уничтожающий взгляд, и точно ледком подернуло лица танцующих. Карл понял, что даже его обычные шутки не спасут положение.

– Брат мой, я ожидал от вас большей деликатности в моем доме, нежели устраивать эти пляски без ведома главы семьи, – холодно проговорил император. – И вы не думаете о том, что компрометируете молодых девиц? Одно дело, когда они вальсируют в объятиях мужчин на глазах огромной толпы в бальном зале, и совсем другое – когда здесь… украдкой… Это безнравственно!

Голос императора, его разгневанный вид лишали людей способности вникать в смысл этих слов и понимать, что в безнравственности император обвиняет прежде всего жену, а вовсе не дочь, по сути еще ребенка, не этих скромных девушек – ее фрейлин… обвинение же любовницы его сына выглядело вовсе смехотворным! Конечно, Александра Федоровна все прекрасно поняла, и глаза ее налились слезами. Трубецкой же стоял понурясь, как побитый.

Поглядев на вытянувшиеся, несчастные лица, оглянувшись на перепуганных оркестрантов, Николай ощутил некоторую неловкость, которая с каждым мгновением росла. Ему внезапно стало безумно жаль жену, захотелось свести все к шутке, как-то исправить положение. Еще мгновение – и он бы велел оркестру играть вновь, но тут вмешался Михаил Павлович, который с нетерпением ждал возможности высказать свое негодование:

– Вам бы только веселиться, время для этого или не время! Какое счастье, что я не вижу среди вас Мэри! Надо думать, она занята более полезным делом, чем протирать подметки под бессмысленную музыку!

И все словно бы только сейчас заметили, что Мэри нет в комнате.

– А в самом деле, где она? – удивленно проговорила Олли.