Звезда мореплавателя(Магеллан)

Так началась наша двухмесячная страда. Не переставая, лили дожди. Нежданные шквалы рвали паруса. Штормы, то ослабевая, то нарастая, сменяли друг друга. Неделями мы не видели солнца. Беспрестанная качка выматывала силы. Лавирование среди волн при противном ветре требовало неустанной внимательности кормчих и постоянной физической напряженности матросов. По нескольку раз в течение часа приходилось менять курс, ставить, убирать или перекидывать паруса от борта к борту — причем всегда внезапно, бегом, дорожа мгновением, ибо каждое могло быть роковым. И так день за днем, ночь за ночью, среди свиста, гула и рева на пляшущей палубе, на гнущихся мачтах, где ветер затыкает рот и вода заливает ноздри.

Редко удавалось сварить еду. Мы ели сырую солонину, от которой растрескивался язык, и клейкое месиво вместо лепешек, если кто-нибудь ухитрялся его изготовить. Вечно мокрую кожу разъедала морская соль. Спали урывками, и многие не могли, проснувшись, встать на ноги из-за судорог, одолевавших измученные конечности. В придачу потекли палубы, крытые, как оказалось, гнилыми изнутри досками, — о, взятки агентов короля Мануэла! Часть провизии испортилась, и командор впервые сократил паек.

Но мы шли, шли вдоль Африки, не сворачивая, раздвигая море-океан, не пряча лица армады среди оглушительных ударов, вопреки его гневу и наперекор его мощи. Лига[35] за лигой армада пробивалась на юг, потому что непререкаема была воля командора.

Команда «Тринидада» глубоко уважала капитана-командира, потому что видела, как он справедлив. Магеллан принял тяготы, ничем не выделяя себя. Непонятно было, когда он спал. Матросы суеверно считали, что он способен круглые сутки бодрствовать, то руководя кормчими, то обследуя судно, беседуя с матросами, успокаивая больных, распоряжаясь, принимая рапорты, переговариваясь сигналами с другими кораблями… Не помню, писал ли я раньше, что командор хромал. Мавританское копье в Африке размозжило ему сухожилие правей ноги. В сырость рана начинала болеть сильнее, хромота усиливалась. Но он легко и сноровисто пробегал по палубе при такой качке, когда и здоровые передвигались на четвереньках. Магеллан получал, как и мы, общие продукты, в ненастные дни тоже ел всухомятку.

На трех судах, где командовали испанцы, матросы этого не видели, а капитаны не хотели знать. Картахена, Кесада и Мендоса не упускали случая разжечь недовольство матросов. Они и их приспешники нашептывали испанцам, которых, как я уже говорил, было больше половины экипажа: видите, португалец нарочно повел нас самой трудной дорогой, чтобы обессилить команду, истрепать корабли и потом предать всех королю Мануэлу, выслуживаясь за измену. Король Мануэл испанцев отправит на костер как еретиков, нарушивших папский указ о разделе мира между Португалией и Испанией[36]. Матросам других стран они намекали, что, мол, Магеллан издевается над всеми, ибо провизии сколько угодно и, не будь Магеллана, матросы питались бы вволю. Если испанские капитаны по приказу командора отводили больным лучшие места, тепло одевали, вдосталь кормили, то делали вид, что совершают это тайком от капитана-командира.

Вероятно, командор от верных людей знал о бесчестных проделках своих вероломных помощников. В число верных входили не одни португальцы, но также испанцы и иные мореходы из тех, кто давно служил во флоте и мог оценить опытность, хладнокровие и терпение командора. Кроме всего прочего, они примечали, что до сих пор Магеллан не подверг ни единого матроса телесному наказанию. Боцманы, правда, гибкими линьками вгоняли расторопность в спину нерадивых, но это было в порядке вещей и велось бы при всяком командоре.

Как бы то ни было, Магеллан молчал. Одного он требовал неукоснительно — соблюдать установленный распорядок: молитвы, чередования вахт, вечерние приветствия флагману от капитанов, точное исполнение приказов, отдаваемых с «Тринидада». И какая бы ни стояла непогода, каждые десять дней из полузатопленных шлюпок, ворча и ругаясь, взбирались к нам на борт капитаны на совет.

Я видел, как накалялась атмосфера советов. Особенно вызывающе держался Картахена. Его буквально бесило оттого, что он, знатный дворянин, близкий королю, инспектор армады, должен час с лишним среди губительных волн пробираться в шлюпке на «Тринидад», чтобы тут перед хромоногим выскочкой отвечать на дурацкие вопросы: как лечат ногу у какого-нибудь Хуана, не прогоркло ли масло, какова длина запасных канатов и так далее! Да еще выслушивать поучения: чем избавлять матросов от язв на коже, каким образом брать север…[37] «На это есть боцман, лекари, штурманы. А я Хуан де Картахена!» — красноречиво говорило его лицо.

Но Магеллан вроде бы не замечал гримас и оскорбительных намеков капитана «Сан-Антонио», деловито и обстоятельно расспрашивал и давал указания. Думаю, что испанцы, привыкшие к бахвальству и мелким перепалкам, принимали сдержанность командора за проявление слабости характера. А я порой ловил мельком его взгляд в сторону Картахены и догадывался, что судьба дворянина решена.