Звезда на одну роль

Вадим Кравченко и Василий Чугунов приехали в Холодный переулок без четверти одиннадцать. Чугунов хмурился. Чудовищная сумма, заплаченная им за «кота в мешке», к этому никакого отношения не имела, просто с утра у него разболелся зуб.

Кравченко был собран и насторожен. У подъезда их встречали: тот самый парень, Данила, сегодня утром принявший у Кравченко деньги, тот самый, некогда беседовавший с Арсеньевым на показе «Царства Флоры». Он кутался в какой-то длинный плащ на меху. Вадим заметил: этот Данила все время переодевается — то щеголял в смокинге, утром, при встрече с Кравченко, в узорном альпийском свитере, сейчас вот в мехах. В чем он предстанет на сцене?

— Рады вас видеть, — приветствовал он гостей. — Прошу, проходите, раздевайтесь.

Они сняли пальто в прихожей, прошли в просторный холл, украшенный зеркалами, охотничьими гравюрами и дубовыми панелями.

— Сюда, пожалуйста. — Данила повел их коридором в зимний сад. Кравченко огляделся с любопытством: да, обстановочка бо-о-га-а-тая. Бегонии и пальмы, море цветов и даже мраморный бассейн с подсветкой. Здесь же среди зелени стояли бархатные диваны цвета малахита, кресла, светильники, узорные столики, а на них — батарея бутылок, шейкеры, мини-холодильники для льда, закуска на тарелочках.

Бар в саду.

Гостей собралось немного: два низеньких желтолицых узкоглазых человечка в смокингах — они вежливо поклонились вновь пришедшим, сухощавый старообразный субъект в черном шелковом блузоне и брюках клеш. Он напомнил Вадиму гигантскую цикаду из какого-то фильма ужасов про мутантов. И бледный испитой альбинос, одетый в строгий изысканный костюм от очень дорогого портного. На лацкане его пиджака была приколота зеленая гвоздика.

Чугунов попросту плюхнулся в кресло, вытянул ноги.

— Что, гости — сами себе хозяева? — сказал он громко. — Пей сколько влезет, только сам наливай, не стесняйся. Одобряю такие порядки. — Он потянулся к бутылке джина. — Елкой пахнет, но.., слышь... — Он обернулся к альбиносу, сидевшему ближе всех. — Елкой, говорю, пахнет, но для почина ничего, сойдет. Как, сойдет?

Альбинос сказал что-то гортанно. «Скандинав», — тут же определил Кравченко.

— А, ты забугорный, брат, ишь ты! Значит, зрелище — того, слышь, Вадь, — оживился Чугунов. — Того зрелище. Вишь, иностранцы одни собрались, отеческих харь нет. Мы тут как белые вороны. Ты садись.

В ногах правды нет, ее, впрочем, нигде нет. Эти-то, узкоглазые жмурики, китайцы, што ль?

— Японцы, Василь Василич, не показывайте на них пальцем, это нация гордая, чуть что — харакири. — Кравченко сел рядом с Чучелом.

— Как ты их различаешь только?

Кравченко пожал плечами. Он прислушивался — в глубине дома играла музыка. Странный дом, тихий какой. Он заметил, когда они подъехали, фасад особняка был абсолютно темным. Если и горел где свет, то это либо в комнатах без окон, как этот зимний сад, либо в тех, что выходили во двор.

В зал вошел Данила, а следом за ним незнакомый Кравченко высокий мужчина в гриме и шелковых театральных одеждах — слишком вычурных, ослепительно дорогих, надушенных и шуршащих.

— Здравствуйте, господа, — сказал он по-английски, затем повторил по-русски «здравствуйте». — Рад приветствовать вас в своем доме. Такие тонкие знатоки и ценители творчества Оскара Уайльда — большая редкость. Тем приятнее мне наше знакомство. Я постараюсь.., мы все постараемся, чтобы этот вечер запомнился вам надолго. И вы не упрекали нас за скуку и не сожалели о потраченном времени.

Чугунов было засопел, но промолчал. Он как-то притих, да и все притихли в этом саду, где ни один лист не колебался от ветра и лишь журчала вода в бассейне, после того как сюда вошел хозяин дома. «Ну, здравствуй, Игорь Верховцев», — подумал Кравченко.

— Прошу, господа, в Зал Мистерий, — пригласил Данила. — Усаживайтесь поудобнее.

Впоследствии Кравченко помнил все до мельчайших подробностей, это так и врезалось в его память. В Зале Мистерий, длинной и просторной комнате, располагались маленькая сцена с синим бархатным занавесом, белый мраморный камин, где горел яркий огонь, стояло шесть белых кожаных кресел — рядом с каждым столик, а на нем бутылка «Дом Периньон» в ведерке со льдом, бокалы. В складках драпировки сбоку — Кравченко отметил это профессионально — располагалась еще одна дверь, запасная или потайная. Сцена полого спускалась в зал тремя полукруглыми ступенями, покрытыми белым пушистым ковром. Ее освещали два высоких римских светильника, в них, как и в камине, горел огонь.

Все чинно расселись. В зале потухла люстра, только светильники и камин багровели, точно жерла маленьких вулканов, разливая приятное тепло. В зале пахло еловой смолой от дров, розовым маслом и какими-то еще резкими, сильными духами. Заиграла музыка, занавес бесшумно разошелся.

В течение всей мистерии Кравченко вспоминал Катино замечание: «театр времен Шекспира». Он плохо разбирался в этом театре, но «Саломея» ему понравилась с самой первой сцены. Ее поставили с размахом и вкусом. Все — от костюмов до посуды и драпировок — было первоклассным.