Звезда на одну роль

— Я вот только что не понимаю, — говорила Лена. Глаза ее сверкали. — Ну, дадут ей пятнадцать лет. Ну, будет она сидеть все эти годы. Но где гарантия, что она опять там с кем-нибудь не переспит и снова не родит ребенка? Опять родит на муки. Неужели с такими нельзя что-то делать, а? Приговаривали бы их, что ли, к стерилизации — хирург бы чего-нибудь поколдовал, и все. Над тремя детьми она измывалась, четвертого убила — и все говорят, казнить нельзя, она женщина, мать. Да какая, к черту, женщина?! Она тварь последняя. И если эту тварь раздавить закон запрещает, то надо хотя бы спасти ее потомство — и рожденное, и еще не рожденное. Лишить ее способности иметь детей — вот в этом и будет выражаться высший гуманизм! Ты, Кать, напиши так, ты умеешь верно подать мысль. Напиши про это.

— Я напишу. Лен. Обязательно.

Суровцева уехала, а Катя до самого обеда набрасывала статью. Ее душил гнев, и это было очень заметно по тексту. Обычно она избегала эмоций, но здесь... «Стерилизация — действительно то, что нужно. Лена сто раз права. Сто раз».

* * *

— Катенька, ты чего такая? — спросил Мещерский, подъехавший к трем к зданию главка. — Что-то случилось?

Катя вкратце рассказала.

Воспитанный Мещерский не назвал детоубийцу плохим словом, только спросил:

— При попытке к бегству в женщин стреляют?

— Не знаю, Сережа.

— Надо стрелять, — заметил он. — Обязательно. Они ехали по набережной Москвы-реки. Впереди на ярком весеннем солнце пылал купол храма Христа Спасителя. К грядущей Пасхе с него уже сняли строительные леса.

— Хочешь посмотреть наш дом? — неожиданно спросил Мещерский. — Тут рядом совсем, на Пречистенском бульваре.

— Конечно, хочу!

Князь свернул направо. «Жигули» подъехали к высокому особняку с французскими окнами и круглой ротондой, выкрашенному в небесно-голубой цвет.

— Вот, Катюш. — Мещерский задумчиво облокотился на руль.

— Этот дом был ваш? — Катя не верила своим глазам.

— Да.

— Ну, ничего себе! А сейчас что в нем?

— Был спецособняк Министерства обороны. Для приемов. А теперь коммерческий банк.

Катя смотрела в окно. У ажурной ограды особняка затормозил сверкающий лимузин. Из него вылезли два дюжих молодца в долгополых кашемировых пальто. Выражение их лиц напоминало то, какое Катя порой наблюдала у Кравченко — на первый взгляд лениво-равнодушное и вместе с тем цепко-настороженное. Телохранители. Один наклонился и открыл дверцу лимузина. Оттуда выполз пузатый человечек в замшевом пальто и приплюснутой сетчатой кепке. Он едва-едва доходил охранникам до груди. Выполз, осмотрелся и неторопливо, вразвалочку, словно перекормленный астматический мопс, заковылял к дверям банка.

Мещерский проводил его взглядом.

— Вон там, смотри, на втором этаже был кабинет моего деда. А там, в ротонде, — музыкальный салон и спальня бабки.

— Им сколько было лет, когда они убежали? — спросила Катя.

Мещерский усмехнулся.

— Никто не бегал. Из моих прямых предков не бегал из России никто. Убежали только двоюродные, троюродные: Мещерские-Барятинские. Эти сейчас в Южной Америке, в Швейцарии. Деду моему в семнадцатом стукнуло двадцать шесть, бабке — двадцать. Он окончил исторический факультет и потом, уже во время германской войны, поступил в Преображенский полк. Был ранен в Галиции. После госпиталя женился по любви на прелестной девушке. Помнишь, я показывал тебе их свадебный карт-посталь?

Катя кивнула. Однажды они рассматривали фамильный альбом Князя. Старая фотография запечатлела юного офицерика с аккуратным английским пробором и девушку с длинной толстой косой и осиной талией, перетянутой корсетом, — князя и княгиню Мещерских.

— Почему же они не эмигрировали? Сергей презрительно дернул плечом.

— Мещерские на Куликовом поле от татар не бегали, от поляков не бегали, при Полтаве шведов лупили, при Аустерлице в плен не сдавались, под Лейпцигом у французского маршала шпагу принимали. На Плевне три Георгия заслужили. Куда ж им, таким, бегать?

— Сереж, а почему ты не стал военным? — спросила Катя тихо.

— Как же не стал? Когда-то честно тянул лямку военного советника. — Он улыбнулся.

— А почему ты вдруг все бросил?

— Я, Катенька, всегда мечтал открыть какой-нибудь неизвестный приток Замбези или Лимпопо и назвать его своим родовым именем.

— Я серьезно, Сережа.

— Я тоже серьезно.

— Твои предки были очень богаты? Он задумчиво перечислил:

— Особняк здесь, дворец в Питере на Фонтанке, дача в Павловске, имение под Москвой, имение в Курской губернии, имение под Пензой, рядом с Лермонтовыми, кстати, летний дворец в Крыму, в Ливадии, дача в Финляндии, оловянные рудники в Сибири.

— И тебе не жаль всего этого? Он отвернулся.

— В семнадцатом году, Катенька, в России насчитывалось несколько десятков миллионов нищих, голодных, больных. Народ умирал. Чтобы его спасти, надо было что-то делать.

Знаешь, я много об этом думал, читал, фотографии смотрел. Ты никогда не обращала внимания на выставках старых фото, как одевался народ, а? Как одевались господа, интеллигенция и как крестьяне, мастеровые? Тулупы, холстина, подпоясанная веревками, лапти.