Звезда надежды

Кадет, желавший получить книгу из корпусной библиотеки, должен был заявить об этом Железникову. Если книга в библиотеке имелась, то Петр Степанович шел с кадетом в библиотеку, отпирал нужный шкаф, доставал книгу и, записав в свою тетрадку фамилию кадета и название книги, выдавал ее читателю. Самим же кадетам открывать шкафы и рыться в книгах не позволялось, они вынуждены были ограничиваться лишь рассматриванием книжных корешков сквозь стеклянные дверцы.

Железников занял библиотекарскую должность около пятнадцати лет назад, как раз незадолго перед памятным посещением корпуса императором Павлом, после которого государь, возмущенный тем, что в корпусе основное внимание уделялось изучению наук и языков, а не фрунту, приказал: «Аббатов (так он называл преподавателей, среди которых было много иностранцев) прогнать, корпус разделить на роты и назначить в каждую роту офицеров, как обыкновенно в ротах полковых».

С тех пор направление преподавания в корпусе резко изменилось, военные науки и строевая муштра заняли в нем главное место.

После этих преобразований читателей в корпусной библиотеке год от году становилось меньше, кадеты вполне удовлетворялись учебниками. Да и новыми книгами библиотека почти не пополнялась, и любители чтения, которые, несмотря ни на что, все-таки водились в корпусе, доставали новинки где угодно, только не в корпусной библиотеке.

Поэтому Железников отпирал шкафы все реже и реже, и чем дальше, тем больше портился у него характер и тем усерднее прикладывался он к штофу с водкой. А ведь он знавал лучшие времена. В восьмидесятые — девяностые годы, когда он сам учился в корпусе, литература в нем весьма почиталась, преподаватели и кадеты гордились тем, что знаменитые писатели Сумароков и Херасков — питомцы корпуса. Но это было давно… От тех времен остались на стенах библиотеки портреты Сумарокова и Хераскова да воспоминания, до которых никому не было дела.

Однажды в предвечерний свободный час, перед звонком ко сну, когда кадеты разбредались по спальням и в коридорах корпуса становилось пусто, Железников шел по коридору и вдруг услышал, как кто-то читал стихи, подвывая и скандируя размер. Он остановился, прислушался. На него повеяло воспоминаниями юности. Железников вздохнул и тихонько пошел на голос.

Кадет не замечал его. Он стоял возле окна, глядел в темноту улицы, кое-где светящуюся слабыми желтоватыми и красными пятнышками фонарей и окон, и бормотал стихотворные строки. Отдельные связные фразы прерывались поставленными для размера «та-та-та, та-та, та-та-та».

«Сочиняет или забыл текст?» — подумал Железников и вдруг по следующей прорезавшейся строке: «Отчизне кубок сей, друзья!» — узнал «Певца во стане русских воинов». И когда кадет снова запнулся, подсказал:

— Что вашу прелесть заменит?
       О родина святая,
Какое сердце не дрожит,
       Тебя благословляя?

Кадет повернулся к Железникову.

— Хорошие стихи, Рылеев. Их стоит выучить на память. Мы в свое время знали оды Державина и Кострова, которые так же поднимали дух воинов, как ныне Василий Андреевич Жуковский. И воины чтили поэтов. Сам Александр Васильевич Суворов уважал и жаловал поэзию. Поэзией воспламенялся он перед боем. Я слышал своими ушами, как рассказывал он, что читал в боевом шатре «Песни Оссиана» в переводе Ермила Ивановича Кострова. «Оссиан — мой спутник, меня воспламеняет, — сказал наш величайший полководец. — Я вижу и слышу Фингала, в тумане на высокой скале сидящего и говорящего: «Оскар, одолевай силу в оружии! Щади слабую руку». Честь и слава певцам! Они мужают нас и делают творцами общих благ». Вот что говорил Александр Васильевич Суворов.

— Петр Степанович, в нашей библиотеке есть «Песни Оссиана»? — спросил Рылеев.

— Есть, ежели не пропали…

— Дайте мне.

— Когда? Сейчас?

— Сейчас.

Железников посмотрел на Рылеева и сказал:

— Пошли в библиотеку.

Кровать Рылеева стояла возле ночника, горевшего всю ночь. И всю ночь он читал «Песни Оссиана» — книгу, которая вдохновляла самого Суворова.

Суровая поэзия древних кельтов производила большое впечатление, и даже тяжеловатый устарелый язык перевода, вызывавший у ревнителей нового слога насмешки, здесь был так естествен, что Рылеев невольно вспомнил слова Геракова о том, что есть предметы, о которых нельзя говорить обыкновенным слогом.

Проснувшийся до звонка Фролов удивленно спросил:

— Ты, Рылеев, всю ночь читал?

— Да.

— А что за книга?

— «Песни Оссиана».

— Ведь это же какая-то старая скучища!

— Я тоже так думал, пока сам не прочел. Вчера у меня интересный разговор был с Петром Степановичем, про Суворова. Он ведь знавал его…

И Рылеев пересказал другу, что услышал от Железникова.

— Знаешь, дай я тоже почитаю этого Оссиана, — попросил Фролов.

— Бери. А я сегодня попрошу у Петра Степановича стихи Кострова.

— Я с тобой пойду, вдруг Железников еще что станет рассказывать про Суворова.

Железников не удивился, когда к нему на следующий день подошли Рылеев и Фролов. Он знал, что пробудившаяся к литературе душа уже более не уснет, и ждал Рылеева.