Звезда печального счастья

Деревенька Зерцалы, куда он был назначен на жительство после завода, была неказистой, всего несколько домов располагалось по сторонам широкий песчаной улицы, окружали ее глухие сосновые и еловые леса, и крестьяне занимались тут мелким хлебопашеством, отдавая дань казне выжигом угольев для завода да вывозкой для него же зерна, из которого гнала чиновничья братия спирт, водку, и поддерживала тем царскую казну.

Иван Иванович Иванов, отбывший срок наказания в Сибири, в избе которого жил Александр, был человек смирный, добродушный, попал он в Сибирь почти что по недоразумению, как часто случалось в те годы, ютился с семьей в одной крохотной комнате, но зато стены ее и красный угол заставлены были большими старинными иконами греческого письма. Иван Иванович бился с семьей за кусок хлеба, глоток кваса и не мешал своему жильцу, помещавшемуся в передней комнате, ничем, лишь приглашая его разделить с ним и его босоногими детьми скромную трапезу.

Александр как мог помогал этой семье — появился в доме у Иванова достаток, дивился люд крестьянский, откуда берутся в этой избушке деньги, каким образом Иван Иванович отстроил сени и сарай, завел коровенку и пару хороших лошадей.

И пошла слава про жильца Иванова, будто помогает своими молитвами и всем, кто возле, наступает фарт. Люд в Сибири легковерный, с советами и спором верит в каждую байку, все принимает за чистую монету. А коль скоро увидели, что бедный каторжанин стал обстраиваться и богатеть, пошел люд к Федору Кузьмичу. Ничего не просили, а низко кланялись в ноги, простаивали у порога до первого его слова, словно и приходили только взглянуть на чудного жильца.

И день и ночь толпился народ — Федор Кузьмич перестал выходить во двор, заросший травой и истоптанный курами, а потом и вовсе закручинился. Не знал, как отбиться от нежданных посетителей, как объяснить, что вовсе не мог он ничем помочь Иванову — просто росла у того семья, поднимались сыны, работали до семи потов и потому начал набирать силу бывший каторжанин.

Но никому не втолкуешь, да он и редко размыкал уста, все больше молчал и только ясными голубыми навыкате глазами взглядывал на посетителя, скромно переминавшегося у порога, и слегка наклонял голову, чтобы расслышать. Все в округе уже знали, что Федор Кузьмич туговат на левое ухо, голос у него глухой и немного сиплый, и ловили лишь взгляд, мрачноватую усмешку да запоминали все движения старца — и как ходит, слегка ссутулясь из-за высокого своего роста, и как закладывает руку за пояс и слегка прижимает рукою сердце, и как склоняет голову к левому плечу. Глядели, иногда даже не молвили ни слова, а возвращались и рассказывали нелепые вещи — и вроде светится вся у него голова, и глаза так и сверкают, и кольцами вьются волосы по сторонам высокого громадного лба.

Как ни странно, всем, кто хоть раз увидел Федора Кузьмича, казалось, что взглядом одним располагает он их бедой и печалью, как будто разводит их беду руками или взглядом, начинало и им везти в работе и всех делах. И пошла гулять молва, что старец тот не обыкновенный человек, а… Тут путались, придумывали кто что мог. И стремились увидеть, взглянуть…

Ничего не говорил Федор Кузьмич Иванову, да только тот понимал, что беспокоят его приходящие и приезжающие, и только заикнулся было об этом, как Федор Кузьмич согласно покивал головой.

Иван Иванович, собрав своих малолетних сыновей, поехал на несколько дней в глубину тайги, окружавшей Зерцалы, выбрал место поглуше и под самой раскидистой елью поставил в два дня небольшой сруб из толстых бревен, прикрыл бревнами же, спилил пару сосен да понаделал грубый стол, скамейку для спанья и чурбаки для сидения и, вернувшись, поклонился в ноги старцу:

— Прими, Федор Кузьмич, подарок. Коли захочешь, иди в келью, изготовил я с сынами моими. Вижу, не по сердцу тебе, что ходят, глядят да норовят говорить…

Александр только взглянул на скромного бедного бывшего каторжанина, поднялся с лавки и, как был в одной рубахе и портах, прихватил свой армяк да снял картинки со стены и отправился в лес за одним из сыновей Иванова.

Келья ему понравилась. Пахло свежим сосновым деревом, мрачные ели окружали ее со всех сторон, но невдалеке протекал ручеек с темной лесной прозрачной водой, цвели у завалинки неизвестно как выросшие тут невзрачные цветочки.

Тихо, покойно, солнце едва пробивается сквозь крышу сросшихся крон вековых сосен, бросает косые лучи на гладкую скользкую хвою под ногами, на красные полянки брусники да желтые шляпки рыжиков.