Звезда печального счастья

Федор Кузьмич прикрепил на бревенчатую стену свои картинки — гравюру, изображающую икону Почаевской Божьей матери в чудесах, разгладил едва видимые на ней инициалы А I на престольных облачениях, да вид Петербурга со шпилем Адмиралтейства. Молчалось ему хорошо, люди сюда не могли добраться, и он с наслаждением выходил к завалинке, усаживался на утрамбованную ее землю и смотрел вокруг. Тихо, пустынно, красиво, и думал, как хорошо устроил Бог на земле, какую красоту создал и как люди портят ее, и снова и снова просил у Бога прощения за себя, за всех Романовых, за весь людской род…

Он жил в своей келье тихо и незаметно, сам справлял всю нехитрую работу, топил небольшую печь, колол дрова, носил из ручья воду и строго следил за чистотой и порядком в своей скромной келье…

Однако и тут не оставили его в покое. По заросшей мелким ельником едва видной тропе подъехала к келье одноколка, в которой сидел знакомый ему малец, и стала в шаге от низенького крылечка.

Александр вышел на приступку у двери, бросил взгляд на мальца. Тот не сказал ни слова, но Александр уже понял, что лошадь прислали за ним и кому-то из людей он понадобился. Он кинул взгляд на маленькую полочку в келье — под образом и гравюрами лежала крохотная коробочка с двумя смертоносными пилюлями, — подтянул веревочный пояс на белой грубой ткани блузы и, ни слова не говоря, взобрался в одноколку…

Тихо и степенно шла лошадь по едва заметной лесной тропе, выбирая путь между вековыми соснами, — тропка виляла, как лисий хвост, взбегала на бугры, открывшие взору окрестности, спускалась в низинки, заполненные ягодными полянами…

В селе Краснореченском его ждали…

На крыльце большой просторной избы крестьянина Латышева стоял маленький, седенький епископ Иркутский, преосвященный Афанасий. Он сошел со ступенек, и едва Александр тяжело вылез из неловкой высокой одноколки, владыка бухнулся ему в ноги. Федор Кузьмич стал на колени, поймал губами пухлую маленькую руку архиерея и приложился. Преосвященный не остался в долгу — он тоже поцеловал правую руку Александра.

Крестьяне, стоящие поодаль, с изумлением видели, как архиерей поднялся с колен, поднял и Федора Кузьмича и, просунув руку под его локоть, жестом показал дорогу. Александр усмехнулся, отстранился, пропуская вперед священнослужителя.

Тогда владыка взял Александра за руку и повел его в горницу, в самую чистую и светлую горницу латышевской избы.

Оба перекрестились на образа, висевшие в красном углу избы, и стали ходить по горнице.

Крестьяне, сбежавшиеся со всей деревни, прилипли к крохотным окошкам, застекленным не так, как во всем селе. В бедных домишках слюда все еще заменяла стекла, а здесь, в самой богатой семье, уже могли себе позволить выписать из России листы стекла.

Они не могли слышать и разобрать, о чем говорили между собой архиерей и Александр, но видели только, что ходят они по горнице, держась за руки, как два брата, а отголоски французской речи доносились до них глухо и неразборчиво.

— Федор Кузьмич, — говорил преосвященный Афанасий, — теперь ты у нас редчайшая жемчужина в навозной куче, сияющий перл среди мужиков.

— Прошу тебя, преосвященный, не говори так, я есмь только один из чад Божиих, счастлив тем, что живу на земле Божией, созерцаю небо и землю и могу любить каждую чаду любовью чистою…

— Как бы и мне хотелось с чистым и грустным сердцем состоять так на службе Господу, да дела мирские все меня отвлекают: принужден я загонять в храм Божий сельчан, темных и невежественных, собирать с них дань — десятину Божию, просвещать народ, не умудренный светом небесным…

— А ты поживи у меня, владыко, — вдруг предложил Александр, — тишина и покой вселяют мысли чистые и безгрешные, заставляют молчать и внимать голосам небесным…

Архиерей поднял свои маленькие яркие глазки на Александра.

— И мне бы хотелось замолить свои грехи, нагрешил и я в своей жизни немало, ну да мы все дети греха первородного, и как поставил Господь Бог судьбу нашу, никуда от нее не денемся. А только скажи, являются к тебе голоса, слышишь ли и откуда набираешься в глуши нашей премудрости и благодати?

— Когда А молчит, П не является, — загадочно ответил Александр. — И все же прошу, владыко, посети меня в моей келье скромной, побудь среди вековой тишины, может, и тебе в чем буду полезен…

— А и правда, побуду у тебя несколько времени, — вдруг решил Афанасий, подобрал полу своей темной рясы и присел на лавку, крытую домотканой пестриной.

— Одолжишь много, отец, — едва слышно проговорил Александр, — да и места есть в Писании, что потолковать о них надобно…

В той же скромной одноколке они поехали по лесной извилистой тропе к келье Александра. Несколько дней провели они среди молчания леса, сами заговаривали немного, и Афанасий как будто отдохнул душой от своих церковных забот и хлопот.

— Буду к тебе еще, — прощался он со старцем, — примешь, хорошо, не примешь, не обижусь…

Александр улыбнулся на прощанье, расцеловался с архиереем и снова остался один, среди вековых сосен и вековой тишины могучего леса…