Звезда печального счастья

Иван Иванович был старше ее шестью годами, невысокий, крепкий, он никогда не был женат, и сейчас его взгляд говорил ей многое. Нет, она не хотела даже сравнивать их, своего мужа, которому она поклялась быть верной и преданной женой, и все-таки сравнивала. Оба были благородны и добры. Иван Иванович был известен в кругу каторжан за чистейшего и честнейшего человека — недаром вся колония декабристов на многие годы поручила именно ему исправлять должность казначея. Общественная касса, куда более состоятельные вносили определенные суммы, всегда была безупречной, всегда Иван Иванович умел так помогать бедным и обездоленным декабристам, что никто не чувствовал себя одолженным и вынужденным быть благодарным. Деньги шли не только на удовлетворение бытовых нужд каторжан, но если кто-то выходил на поселение, ему предлагались суммы на обзаведение, на дорогу, на первые самые необходимые нужды. Всегда и во всем Иван Иванович приходил на помощь самым обездоленным, искал, кому помочь. Как же любила вся община декабристов своего бессменного казначея — знали, что копейки не истратит на себя, даже если будет гол, бос и голоден — всегда и во всем о других были его мысли. Наталья Дмитриевна ценила это, помнила огромное уважение всех товарищей к Ивану Ивановичу, но не это заставляло ее восторженно относиться к удивительному человеку — один его взгляд зажигал в ее груди такой пожар, что не сравниться ему было с той тихой семейной супружеской любовью, что питала она к своему мужу. Она подавляла в себе это биение страсти, она жестоко ругала себя за ответное чувство, но слова оставались словами, а трепетное и страстное возбуждение, которое передавалось ей от одного взгляда Ивана Ивановича, страшило и угнетало ее…

Она старалась не смотреть на Пущина, видела только его небольшие и крепкие руки, только его колючие усы над чувственными полными губами и понимала, что взгляни она прямо в глаза Ивану Ивановичу, и погибла ее репутация, такой огонь вспыхнет в их душах, что и сами они не устоят, и вся колония декабристов станет невольной свидетельницей ее позора и стыда…

Нет, нет, она не могла, не должна была отвечать на его взгляды, и она отводила глаза, старалась не встречаться с ними даже мимоходом, сворачивала с тропинки, по которой он шел ей навстречу, старалась даже никогда не садиться рядом. Она старательно избегала его, но понимала, что при других обстоятельствах не смогла бы удержать себя от необдуманных и грешных поступков. И она простаивала на коленях перед распятием целыми часами, и каялась в грехе, еще не совершенном, и умоляла Господа и Пресвятую Матерь Богородицу прийти ей на помощь. Но это плохо помогало…

И каким же избавлением было для нее поселение в Петровском заводе. Здесь она целыми неделями не видела Ивана Ивановича, здесь она могла полностью отдаваться заботам о муже: ей теперь, как и другим женам декабристов, разрешено было жить в его тюремной камере.

А потом пришел день, когда она поняла, что будет матерью. После пяти лет вынужденной разлуки соединение их было плодотворным — она понесла в первую же ночь…

Петровский завод после немноголюдной Читы показался декабристам огромным селением. Деревянная большая церковь возвышалась над тремястами бревенчатых изб, большой пруд и плотина на нем давали селению воду и возможность плавить чугун, вытягивать железные полосы и проволоку, а казенные здания завода отличались мрачным установившимся заводским бытом. Неподалеку от высоких труб завода стоял обширный четырехугольник острога, выкрашенный желтой краской и занимавший большое пространство вместе с огромным двором и забранный частоколом из отесанных и заостренных бревен.

Все двери из тюремных камер выходили в общий коридор, который один только и освещался несколькими окнами, а по фасаду здания шла глухая стена. В камерах не было дневного света, только открытые двери в коридор давали его, и потому ссыльные сразу запротестовали — после трех лет заточения в Читинском остроге они попали в более тяжелые и трудные условия. Слепли глаза, потому что в камерах можно было освещаться день и ночь свечами, а коридор, длинный и холодный, не позволял держать двери открытыми зимой…

Долго писали жены каторжников всем, кому можно было, делал донесения и сам Лепарский, и только через полтора года заточения во тьме казематов было разрешено прорубить в камерах окна, но и то высоко под потолком, небольшие и забранные решетками…

— Зачем нам свет, — мягко улыбался князь Волконский, — когда у нас четыре солнца.