Звезда печального счастья

И опять письма стали той ниточкой, что связывала их с друзьями. Оба они тосковали по Сибири, по тому братству, что оставили там. Они были так одиноки в своем подмосковном заточении, что, как дети, радовались любому письму, любому известию, словно оставили там, в Сибири, свою душу, и рвались к ней.

Михаил Александрович все чаще писал Степану Знаменскому, тобольскому протоиерею, мальчика которого Колю они приютили у себя и выпустили в жизнь чудесным человеком. Михаил Александрович писал Коле Знаменскому:

«Мы гуляли с Натальей Дмитриевной до самого вечера и возвратились домой только в восемь часов. Дома ждал нас самый приятный сюрприз — на крыльце встретил нас брат твой Миша — можешь себе представить, как мы ему обрадовались. Он очень возмужал и развернулся. Марья Дмитриевна (Францева) тотчас заметила, что в нем не осталось ничего бурсацкого (Миша, как и Коля, окончил казанскую семинарию). Миша теперь преразвязный молодой человек — прелюбезный и артист в душе во всей силе слова. Мы с ним не наговоримся. Спасибо ему, что он заехал к нам и доставил нам самые приятные минуты. Завтра рано он отправится в Москву, а оттуда в Ялуторовск. Миша так любит свое искусство, что и здесь не хотел оставаться праздным. В эту минуту, когда я пишу письма, он снимает перспективный вид моего кабинета и меня за письменным столом. Эту картину пишет он для тебя. Моя комната очень красива и даже изящна — ее отделывал для себя покойный брат, она обширна и с ионическими колоннами. По Мишиному рисунку ты будешь иметь о ней понятие…»

А отцу Коли и Миши ялуторовскому протоиерею Степану он написал позже:

«Почтенный друг Степан Яковлевич, этот листок взял ваш Миша, чтобы отдать на почту в Москве и несколькими днями предварить ваше свидание с ним. Он совсем неожиданно явился к нам и гостил три дня. Спасибо ему, что нас вспомнил — славный малый у вас и этот сын — хорошо учился, окончил курс в первом разряде и с отличными аттестатами от семинарского начальства. Будет он обучать живописи в Тобольской семинарии. Сердечно радуюсь за вас, что вам остается только утешаться своими старшими детьми и благодарить Бога за них. С Мишей съехались сыновья друга нашего Ивана Дмитриевича (Якушкина), и для меня была большая радость любоваться этими тремя молодцами и беседовать с ними. В Мише, как и в вашем Николае, не осталось ничего бурсацкого. Он едет с товарищем своим Бисеровым. Вслед за ним отправляется в Ялуторовск и Евгений Якушкин — он получил уже отправление и хочет выехать из Москвы 30 сентября. Миша и Евгений будут живыми грамотами, от них узнаете все подробности о нашем житье-бытье…»

Бесконечные письма писала в Сибирь и Наталья Дмитриевна. А получив весточки из Сибири, тайком целовала строки и плакала…

Пущину она писала редко, боялась слов, боялась невольного проявления чувства. И больше приписывала к письмам Михаила Александровича, что жива и, слава Богу, здорова.

И Иван Иванович, получив письмо от старого друга Фонвизина, искал жадно весточки о Наталье Дмитриевне. На этот раз письмо пришло претолстое и писанное почерком самой Фонвизиной.

«На этот раз письмо мое несет вам самую горькую весть, добрый друг Иван Иванович, — добрый муж мой кончил свое земное поприще и оставил меня беспомощною и беззащитною против невзгод житейских, одну, бобылем на земле.

Не смею роптать против определения Божия, но тяжело невыразимо! Куда ни оглянусь, могилы свежие и нигде отрады. Выплакала бы сердце — слез нет, а когда являются слезы, тело изнемогает.

Знаю, друзья мои, что вы пожалеете о моем добром Мишеле — честная, простая, любящая душа была у него. И как он до последней минуты любил и поминал друзей и товарищей своих, как верен был своим воззрениям и стремлениям и встретил смерть, как старый воин, готовый и преданный определению Божию…

В самом начале болезни он сказал мне: «Друг мой, я не жилец на свете, мне под семьдесят, ведь надо когда-нибудь сложить кости в четыре доски. Долго жито и дурно жито сначала. Теперь я чувствую себя лучшим, прежде я был более светским, теперь меня ото всего отрешило. Прошу и молю Господа меня помиловать и принять мою душу».

Потом в другой раз он говорил мне в том же смысле, только прибавил, что он совершенно спокоен и предан воле Божией, молил Бога и готов встретить ангела смерти, которого пошлет Бог разрешить душу его. И после тяжкого ужасного страдания, перенесенного с величайшим благодушием, отошел, тихо, как бы куда-то потянулся вперед с такою улыбкою радостною, которую мы никогда не видели, — все было кончено.