Звезда печального счастья

Он стиснул руками высокий лоб, склонил голую облысевшую голову к столу. Он не мог даже плакать. Сухие скорбные фразы выветрились из его головы, осталась только эта гулкая пустота и нелепая отрешенность.

Он не пойдет на похороны, он не может видеть Софи в гробу — эту искрящуюся жизнью девочку, несмотря на ее слабость и бледную прозрачность. Пусть в его памяти она такой и останется, как в последний раз, когда он видел ее, — улыбающейся, утешающей его, ее старого надорванного жизнью отца. Как странно — она, больная неизлечимо, всегда утешала его, успокаивала, приносила ему радость, словно бы в ущерб своим крохотным силам. Нет, он не сможет ее видеть в гробу — неподвижную, бледную, хрупенькую, усыпанную цветами и окруженную свечами, не сможет жить, если увидит ее такой…

Благословен… Это слово, одно-единственное, произнесла однажды юродивая Ксения, известная в Петербурге под именем Андрея Петрова…

Как же он благословен, если Бог отнял у него все, что было? Его законную дочь, рожденную императрицей и умершую в младенческом возрасте, теперь вот и пятнадцатилетнюю Софи, если все его начинания странным, удивительным образом преображались в зло и неблагодарность, если вокруг него — гулкая пустота, не заполненная ни дружбой, ни любовью, ни самым почтительным выражением благолепия… Все его придворные — низкие льстецы, его братья и сестры далеки от него, и он не может опираться ни на их советы, ни на их любовь…

Юродивая сидела на паперти, когда он выходил из храма. Он раздавал милостыню, она не подняла головы, жалкая бродяжка в истрепанной зеленой юбке и продранной красной кофте, в темном платочке на пышных золотых волосах, давно не чесанных и, вероятно, кишащих насекомыми. Он брезгливо нагнулся и положил в колени ей медный грош — царя на коне — так называли тогда копейку в России. Внезапно неподвижная ее фигура пошевелилась, голова поднялась от колен, жарким лучом сверкнули ему в лицо огромные голубые глаза, наполненные каким-то неземным светом, и голос ее, хрипловато-осипший, звонко и резко сказал:

— Благословен!

Он всегда был туг на правое ухо, но тут в его левое вошли эти слова. Он по привычке хотел переспросить, но она снова повторила ясным, немного хрипловатым голосом:

— Благословен!

Александр ничего не почувствовал тогда — ни радости, ни удивления, просто принял к сведению эти слова юродивой, но во все продолжение своей жизни вспоминал и вспоминал и глубоко раздражался. Как же это он благословен, если все, что он затевал, либо не доходило до своего предполагавшегося конца, либо извращалось и упиралось в тупик… Но не может же юродивая быть, как все его придворные, мнимо восхвалявшие его, прославлявшие его заслуги перед Отечеством? О, он хорошо знал цену этим славословиям…

Да, он победил Наполеона, да, он танцевал в Елисейском дворце, да, он удостоился любви самых знатных и самых красивых женщин своего времени, но все это прошло, все это улетучилось, как дым. Его Священный Союз, который он намеревался создать на основе христианских идеалов, на основе чистой, нравственной, полной благочестивых пожеланий, превратился в обыденный полицейский союз против революций, распространившихся по Европе, вносящих хаос и смуту, он понял, что его ранние юношеские увлечения конституционными идеями никчемны, что все революции основаны лишь на крови, хаосе. А во главе их встают те, кто выходит из большинства народа — а народ сер и глуп и дураки правят им, ибо власть их не от Бога, но от человека…

Но самое главное, он до сих пор с ужасом и отвращением вспоминал ту мартовскую ночь 1801 года, когда отец его был задушен пьяным сбродом, когда ему пришлось переступить через теплый еще труп отца и начать царствовать. Это страшное воспоминание всегда лежало камнем на его душе. И он понимал, что не зря Бог лишил его детей, не зря оставил в одиночестве и пустоте на самой вершине власти…

Что может он сделать, чтобы замолить тот давний грех, как спасти свою бессмертную душу, как вымолить прощение у Господа? Тяжесть кары Господней висела над ним, и он метался в поисках выхода, душа его тосковала и рвалась из жизненных пут, а дух был сломлен своей греховностью и никчемностью. И какими мелкими и пошлыми казались ему все его устремления, все чаяния! Ничто не могло помочь ему внести в душу покой и умиротворение. Один, один, как перст, один перед лицом отмщения, один перед пропастью, в которую Бог вверг его…