Звезда печального счастья

Александр открыл глаза. Низенький беленый потолок, крохотная, чисто выбеленная комнатка. Железная кровать, на которой он лежал, покрыта серым солдатским одеялом, а в изголовье — жесткая соломенная подушка, затянутая белым рядном.

— Что ж, — подумал он, — все не так плохо. И во дворце спал я на железной походной кровати, и во дворце нередко не бывало у меня мягкой подушки, а уж укрывался я всегда своей походной шинелью.

Он глянул в крохотное подслеповатое окошко — бились в стекло ветки березы, стонущей под ветром, да суетливо порхала с ветки на ветку крохотная птаха, весело щебеча, распевая утренний гимн солнцу.

— Да, — опять подумал он, — все хорошо, только бы сошло все благополучно во дворце.

Заметит ли кто-нибудь, что не пригласили к умирающему императору священника, хотя всю жизнь был царь Александр набожен и религиозен, заметит ли кто, что не читали над его телом отходную никто из священнического сана, что не исповедовался и не причащался он святых тайн, что в комнате, где умирал император, не было никого в продолжение тридцати шести часов, кроме самой императрицы, и что она, по официальным документам, должна была ему сама закрыть глаза…

Он умер для мира. Нет больше Александра Первого, самодержца всея Руси, есть старец Федор Кузьмич, который теперь здесь, в этой больничной палате воинского госпиталя, выздоравливает от перемежающейся лихорадки…

Он повернулся на бок, почувствовал, что силы возвращаются к нему, спустил ноги на пол. Стоят рядом с кроватью старенькие поношенные сапоги, висит на спинке стула поношенный армяк, а на табурете рубаха, сложенная вдвое, да белые порты…

Он встал, переоделся в чистое белье, походил по крохотной комнатке, разглядывая свое тесное и узкое жилище. Хотел было подсесть к зеркалу, но увидел, что ничего подобного в комнатке нет, провел рукой по щекам — зарастает щетиной, колючей и жесткой. Что ж, и это хорошо, его никто не узнает, если он отпустит бороду, а облысевший лоб и темя даже не требовали гребня.

Он умер для мира. Нет больше императора Александра Первого,

самодержца всея Руси, а есть старец Федор Кузьмич.

Он не чувствовал себя достаточно выздоровевшим, чтобы немедленно отправиться в путь, он еще полежит несколько дней в этом забытом Богом воинском госпитале, просто небольшой избенке, приспособленной для больных и раненых солдат. Теперь тут не было почти никого, он знал, что доктор Александрович специально выпустил всех больных для сохранения тайны. Он сам, Александр, повелел положить в воинский госпиталь нищего безродного Федора Кузьмича, и никто не усомнится в том, что нищий выздоравливает, что милостивый государь сам велел его пользовать.

Он усмехнулся. Однако как встретят весть о его смерти в Петербурге, что скажут, не будут ли стараться выяснить все подробности? Но это показалось ему таким далеким и ненужным, таким лежащим в прошлом, что он покачал головой. Николай рвется к власти, ему не до подробностей, единственная Мария Федоровна, мать, еще может что-то подозревать. Но он потому и уехал в Таганрог, чтобы вдали от всех, с малой своей свитой привести в исполнение свое решение…

Он вспомнил, как стоял на коленях перед ним князь Петр Михайлович Волконский и слезно просил:

— Уволь, государь, меня от сей оказии…

Нет, Волконский — старый друг, двадцать девять лет они провели вместе, не разлучаясь, все мысли и соображения свои он всегда высказывал ему первому. И теперь он должен был взять на себя большой грех этого обмана.

— Прости, Петр Михайлович, что подвигаю тебя на такое дело, но пойми меня и помоги. Без твоей помощи ничто не может осуществиться. А мне надо, не могу я, устал от всего — жизнь мне не мила, хоть бы сейчас лег и не встал больше. Да висит на мне проклятие, и должен искупить…

— Великий человек, великий государь, — прошептал со слезами Петр Михайлович, — все для тебя сделаю, только помилуй, уволь…

Не уволил, уговорил. И в последнюю ночь перед переездом Петр Михайлович завладел постелью Виллие возле самого его кабинета, помог все устроить. И вот он теперь здесь, в этой крохотной тесной комнатушке, на старенькой железной кровати с тощим тюфяком и соломенной подушкой в головах.

Но это ненадолго. Скоро он пойдет пешком до Саровской пустыни, придет к старцу Серафиму и попросит взять его в послушники. Лишь бы все здесь, в Таганроге, прошло гладко…

А как плакала Лиза, как испугалась, как умоляла его отказаться от решения! Но что ждало бы его впереди — пустая никчемная жизнь, тяжелая обязанность возглавлять страну и народ, громить заговор дворян, казнить, высылать и тем отежелять свою и без того придавленную тяжестью давнишнего преступления душу…