Звезда перед рассветом

– Обойдешься. Он не только не шляхтич, но даже не из родового дворянства. Его дед был православным попом где-то в провинциальной России.

– Моя прошлая жизнь протекла мимо кассы. Я никогда не видела таких мужчин!

– Действительно. Откуда бы тебе? Впрочем, если тебя это утешит, я тоже не видела. Только, пожалуй, в водевилях…

– Скажи мне названия, я завтра пошлю мальчишку купить билеты. Что мне сделать, чтобы он обратил на меня внимание?

– Мужчина не может не обратить на тебя внимания. Ты как сахарная голова на прилавке магазина. Другое дело: любит ли он сахар?

– Что мне сделать, чтобы полюбил?

– Заинтересоваться артиллерией.

– Уже. Люблю пушки, пулеметы и эти… калибры. Страшно возмущена нехваткой снарядов в наших войсках. Еще? – деловито спросила Марыся. – Говори все. Тебе оно ближе, ты с благородными да образованными больше зналась.

– Перестань на него облизываться, как кот на сметану. Это кого хочешь испугает. А Валентина Юрьевича особенно. Ты думаешь, военный на войне с кем воюет?

– Я думаю, с врагом.

– А я думаю, со своим страхом. Он и в армию-то от папаши своего сбежал, который все норовил его в блинчик раскатать.

– Ерунду ты говоришь. Это твой Арабажин-покойник и тот, другой, его приятель, который в Петрограде безумцев лечит, тебе мозги запудрили.

– Я потом еще журналы читала. Может быть, и ерунда. Но иногда очень похоже на правду.

– А что же делать?

– Марыся, помни, он на тебе не женится. У него есть жена.

– Мне все равно. Что же?

– Говори про артиллерию. Держись прохладней и выжидай. Можно еще проявить женскую слабость, слегка пустить слезу, вояки да и вообще мужчины на это покупаются. В подходящий момент – прыгай.

– Непременно. Ага. Ты ему скажешь, что теперь он должен вас с Алексом в театр на водевиль сводить?

– И тебя прихватить? Это как Гришка Черный с Ноздрей нас с тобой в ресторан водили? – Люша нехорошо усмехнулась. – А что, подруга, мне потом Валентина резать не придется? (эта трагическая история времен хитровского детства обеих подруг описывается в романе «Пепел на ветру» – прим. авт.)

– Только тронь. Я тебя саму зарежу, – сумрачно пообещала Марыся.

И оглядела таки комнату – но не с гордостью, а сердито, будто искала глазами подходящий кинжал.

* * *

– Если ты не хочешь сесть к ним, тогда пошли в ложу! – решительно сказал Александр Кантакузин. – Мне надоело бродить в фойе, как тень отца Гамлета…

– Да, да, Алекс, – рассеяно подтвердила Люша. – Кажется, они все-таки как-то зацепились…

– Люба, может быть, ты обратишь внимание, что мы в театре, а не на рыбалке или ловле скворцов…

– Конечно, ты прав, это действительно театр, кто бы мог подумать! – послушно согласилась Люша и, уцепившись за локоть мужа, повлекла его к устланной бордовой дорожкой лестнице в ложи. – Пойдем теперь в зал, тем более, что второй акт уже давно начался…

В зале взволнованно и празднично колыхалась тьма, пронизанная блестками, дыханием, шорохами. Тьма обрывалась перед сценой, освещенной так ярко, что в первую секунду казалось невозможным разглядеть, что же там делается; громкие, раскатистые голоса наполняли пространство, объединяя темноту и свет.

– Когда снаряды различных калибров рвут на части живых людей, это мне мало интересно, – холодно заметила Марыся Пшездецкая, отставив мизинец и откусывая кусочек от крошечной тарталетки с черной икрой. Ее крупные белоснежные зубы хищно блеснули в свете стоящей на столике театрального буфета свечи. – Но ведь на войне – вы согласитесь с этим, Валентин Юрьевич? – обостряются все чувства, пробуждаются все страсти, от самых благородных до самых низменных. Темная сила Марса, ежедневная близость собственной смерти и гибель друзей рождают в человеке потребность все испытать, мутят слабый человеческий разум и… (перед глазами Марыси с огромной скоростью мелькали образы Люши, намазанного вазелином поэта и почему-то – покойной Камиллы Гвиечелли) и… и заставляют его искать там, где прежде виделись лишь чужие огороды, заросшие к тому же сорняками… То есть, я хотела сказать, это… сейчас… Вот! На базе пробудившихся инстинктов у человека возникают нестандартные мотивации. И это представляется мне чрезвычайно захватывающим!

За высокими окнами – поздние, пронзительно-синие сумерки, в них отражались огни, лица, цветные блики. Публика, радостно жужжа, поглощала десерты и бутерброды – в таком количестве, будто второму действию спектакля предстояло продлиться как минимум сутки. Театральная публика, надо сказать, всегда такова, и война тут не при чем.

Валентин Рождественский, не скрывая удовольствия, смотрел на невероятно красивую, ярко, но безвкусно одетую полячку и, сохраняя на лице выражение вежливого внимания (освоенное им еще в родном доме, в среде университетской профессуры), с некоторым ошеломлением слушал ее речи. Временами ему казалось, что он говорит с несколькими разными людьми одновременно. Одним из этих людей была, несомненно, полуцыганка Кантакузина, а остальные – кто? И как различить среди них саму Марысю?

– Ну что же вы скажете, господин майор? Расскажите хоть чего забавное, что ли…