Звезда перед рассветом

Атя опять пела со всеми «Вы жертвою пали» и «Варшавянку» (словам ее еще прежде научил Фима Михельсон, последний из репетиторов и член «Бунда» (Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России, стоящий на марксистских позициях – прим. авт.) и кричала «Долой самодержавие!» (под «самодержавием» она понимала гимназические порядки, городовых, околоточных приставов и кондукторов в трамвае, с царизмом это слово у нее никак не связывалось). Окончательно утомившись, отправилась на Хитровку – спать. По пути поживилась чем Бог послал. Чувствовала, что впереди еще много веселого.

Так и оказалось. Первыми разоружили и провели по Тверской малиновых, толстых, бородатых городовых. Потом еще кого-то арестовывали, выпускали, разоружали и наоборот вооружали, по всему городу носились грузовики с солдатами и людьми в штатском. Ездили как будто бы беспорядочно – как-то Атя стояла у тумбы на перекрестке, грызла семечки, так одна и та же машина проехала мимо нее четыре раза в разных направлениях. Атя катающимся на грузовиках отчаянно завидовала (среди них попадались и девицы, с блестящими от свободы и кокаина глазами), но не могла сообразить, как туда попасть – не бросаться же под колеса!

На другой день после митинга перед Думой город просто затопило красным. У всех буквально были красные банты, галстуки, повязки, косынки, кокарды и прочее. Некоторые дамы даже обтягивали пуговицы красной материей. Атя тоже завела себе большой красный бант, и носила постоянно, как знак своей полной и категорической революционности.

Выпустили из Бутырок политических заключенных. Вместе с ними под шумок бежали и уголовники. Вечером на Хитровке и Грачевке была большая революционная гульба – море ханжи (спиртной напиток из разведенного денатурата с различными добавками – прим. авт.) и «мельницы» (разновидность рулетки, жарг. – прим. авт.), работающие безостановочно. На следующий день во время облавы многих повязали обратно – напившись в стельку, воры не могли ходить, и милиционеры, заменившие полицию, грузили их в кузов, как дрова. Атя с теми из фартовых, кто не потерял головы, укрывалась под землей, в трубе, по которой текла Неглинка. Бояться ей вроде было нечего, но – приключение!

Очень понравился Ате парад, когда над толпой низко-низко летали аэропланы, пускали листовки и даже сбросили букет цветов для Грузинова – командующего революционными войсками.

Как-то очень странно показалось, что теперь совсем не будет царя. Атя была тихо влюблена в царевича Алексея и думала, что после отречения Николая II царствовать будет он. Эта мысль ей очень нравилась, она обожала Ростана, без затруднений переносила происходящее в его «Орленке» на российскую почву и почему-то была уверена, что при Алексее в России мигом прекратится война и наступит всяческое благоденствие.

Когда узнала, что Николай отрекся и за сына тоже, немного поплакала над развеянной мечтой.

Потом по призыву Совета прекратилась забастовка, начали ходить трамваи и вроде бы поменьше стали «хвосты». Что ж, революция закончилась? – разочарованно подумала Атя. – А как же война?

С подножия памятника Скобелеву напротив дома генерал-губернатора огромный человек сначала читал стихи, скачущие, как град по листьям капусты, а потом кричал: Теперь война не та! Теперь она наша! И я требую клятвы в верности! Требую от всех и сам ее даю! Даю и говорю – шелковым бельем венских кокоток вытереть кровь на русских саблях! Урра! Урррра!

Фамилия поэта была Маяковский. «Вот чем клятвы давать и от других требовать, сам бы и шел на эту войну, – неприязненно пробормотала Атя себе под нос. – Как доктор Аркаша ушел, или Сарайя, или Агафонов отец. А то вишь ряшку какую наел и разорался…»

В воскресенье, 12 марта, на Театральной площади была демонстрация солидарности с петроградскими рабочими, свергнувшими царизм. Атя ходила смотреть и не пожалела. Москва предстала перед ней чудесно-радостной, весенне-свободной и восточно-пестрой. Сарты (самоназвание оседлых узбеков – прим. авт.) в халатах несли плакат, написанный арабскими письменами. Сине-желтое знамя украинцев и крики: «Нехай живе Интернационал!» У евреев, одетых в темные одежды, кроме красных, есть и черные знамена. Синяя форма кондукторш трамвая. Море алых знамен у конников. Сияние солдатских штыков. «Долой Вильгельма и да здравствует революция в Германии!» Марсельеза, превращенная солдатскими глотками почти в частушку: «Эх, да-и эх – отречемся от старого мира!» И, наконец, главное – чудесный дрессированный слон от клоуна Дурова! Слон покрыт алой революционной попоной, на которой золотом вышито: «В борьбе обретешь ты право свое!»

«Вот я и видела революцию, – засыпая под нарами в родной ночлежке и по-обезьяньи почесываясь, думала Атя. – Ботьке-то все равно, его только червяки интересуют, а вот в Синих Ключах все точно обзавидуются…А Володька, как я ему про слона расскажу, так прямо умрет! А Люшика, может быть, грустить перестанет… Свобода! Теперь все-все будет по-другому… А мы с Ботькой еще такие молодые и все увидим…»

Эпилог