Звезда по имени Виктор Цой

Вместо заключения Из воспоминаний поклонника «Кино»

«Мне было 12 лет. У меня появляется друг среди одноклассников (который за год до этого был заклятейшим врагом – это нормально, в школе так бывает, вы знаете). Он – сын учителя физкультуры, вполне себе дворовый пацан, я – совершенно домашний, болезненный чудик. Рисование, фортепиано, книжки – вшивая интеллигенция, короче. Общего у нас крайне немного. Мы в поиске точек соприкосновения. В какой-то момент заходит разговор о музыкальных предпочтениях. А чтоб вы понимали, из приличной музыки я знал тогда только группу Queen. Про нее рассказала бабушка тремя годами раньше. Одну-единственную, неясно где добытую аудиокассету с подборкой Greatest Hits я заслушивал до дыр. Больше не было ничего. От слова „совсем“. 99 % того, что звучало из музларьков, по радио и ТВ, вызывало у меня разнообразнейшую гамму чувств от легкой тошноты до желания расстрелять из гранатомета поголовно как самих исполнителей, так и их поклонников.

Ни о каком „русском роке“ я не имел ни малейшего представления. И вот новый друг в какой-то момент вручает мне аудиокассету без всякой обложки, на которой от руки написано: „Виктор Цой и группа „Кино““, – с настойчивым требованием ознакомиться.

Я хмыкаю, прихожу домой, запираюсь в комнате, ставлю кассету в магнитофон и нажимаю „play“.

Ребята, это был эффект „серпом по …“. Да, да: первая же песня на кассете – „Звезда по имени Солнце“.

…И вот я слушаю этот крайне странный, жестковатый, низкий голос. Скупой, сдержанный, собранный. В нем нет ни фонтана эмоций, ни ярких красок, ни тонких нюансов, нет даже близко певческой сладости, гармоничности, и уж тем более нет ни единого грамма стремления кому-либо понравиться. Это вообще не голос певца! И поначалу он вызывает скорее отторжение, чем удовольствие. Но в этом голосе есть нечто, что заставляет тебя продолжать слушать. Вероятно, такими были древние жрецы, шаманы, барды… Ты не можешь ничего делать, ни на что отвлекаться. Ты сидишь и слушаешь, впитываешь, и каждое слово гвоздем застревает в мозгу, и ты уже понимаешь, что – все. Приплыли. You’ll never be the same.

И две тысячи – лет война,
Война без особых причин,
Война – дело молодых,
Лекарство против морщин.

Я сидел в глубоком трансе, не в силах пошевелиться. Волосы по всему телу стояли дыбом, меня трясло. А этот голос, сотканный из самой древней, самой глубокой и бездонной, не-здеш-ней печали продолжал вколачивать в мой ум нечто фундаментальное, то самое, что Цветаева сформулировала „жжя, а не согревая, рвя, а не взращивая“:

Здесь камни похожи на мыло,
А сталь похожа на жесть.
И слабость, как сила,
И правда, как лесть;
И неясно, где мешок, а где шило,
И неясно, где обида, где месть.
И мне не нравится то, что здесь было,
И мне не нравится то, что здесь есть!

(Как вам звучат эти слова сегодня, а?)

Я слушал и взрослел. Если не сказать – старел… В тот вечер в моей голове случился маленький Большой Взрыв. У меня не стыковалось: как этот голос может принадлежать 28-летнему парню? (Не стыкуется и по сей день, к слову сказать.) Голос, которому, как кажется, несколько тысяч лет. И что это за инопланетянин, в мозгу которого рождались такие формулировки, будто алмазом в граните высеченные, где ни убавить, ни прибавить, – совершенные в своей тотальной простоте и точности.

Кто пойдет по следу одинокому?
Сильные да смелые головы сложили в поле
В бою.
Мало кто остался в светлой памяти,
В трезвом уме да с твердой рукой в строю,
В строю…

Цою можно подражать (что и делали множество других ребят, как известных, так и не очень… Да что там, несколько миллионов подростков на просторах бывшего СССР наверняка пробовали писать тексты а-ля Цой), можно его копировать, можно добиться феноменального сходства, но… шиш тебе. В этих строчках закодировано нечто на атомарном уровне. Очень тонкое, неуловимое. То самое, что и создает разницу между гениальной простотой и бездарной графоманией.

И горел погребальным костром закат,
И волками смотрели звезды из облаков.
Как, раскинув руки, лежали ушедшие в ночь,
И как спали вповалку живые, не видя снов…

Тут нужен опыт и срок посолиднее, чем дистанция одной человеческой жизни.

Чтобы более-менее усвоить почти все про человеческую природу, чтоб перестать удивляться как величию, так и ничтожеству, чтоб с неведомых заснеженных вершин извлекать и скупо ронять слова-гири: