Звезда Полынь

Чуть сбавив шаг, Журанков кротко улыбнулся и ответил:

– Спасибо, дядя Афанасий. Я вроде здоров.

– Для здоровья тока больные лечутся. Здоровые лечутся для радости.

Афанасий жил через площадку. Не самый плохой сосед. На третьем этаже года два назад вообще притон завелся – безумные подростки с глазами зомби то и дело курили на площадке, квохча и мыча оживленно на каком-то языке приматов и время от времени скатываясь вниз, чтобы где-то в окрестностях, не утруждая себя долгими ходками, вырвать, скажем, мобильник у подвернувшейся беспечной дурешки или не понявшего еще, в каком мире живет, пацана и в тот же день загнать по дешевке… На лестнице то и дело скрипели под ногой использованные шприцы, кусты под окнами периодически обрастали восковой спелости презервативами. Все всё знали. Никто ничего не делал. Шприцы и шприцы… При чем тут милиция, это же рост благосостояния!

А вот у Афанасия хватало только на боярышник да пустырник.

Журанкову несколько раз повезло увидеть, как это происходит. Чернея из щетины жутким провалом доброй утренней улыбки, Афанасий, когда-то – механик золотые руки, подходил к окошечку и молча смотрел снизу вверх на аптекаршу. Если была очередь, он смиренно отстаивал ее всю, никогда никого не задирая и тактично стараясь ни на кого не дышать. Когда подходил его черед, аптекарша сама спрашивала: "Как всегда?" – "Как всегда, милая, как всегда", – шамкал Афанасий и начинал, подслеповато щурясь, кривым пальцем гонять мелочь по коричневой морщинистой ладони.

И тут ему наступало щастье.

Он нетвердыми движениями рассовывал по карманам тупо постукивающую боками стеклянную снедь, несколько раз прожевывал морщинами улыбку и с легким поклоном, как лорд, удалялся. Юным приматам с третьего и не снились такие манеры.

Конфуций, в миллионный раз подумал Журанков, не зря в свое время говаривал: "В стране, идущей путем справедливости, стыдно быть бедным и убогим; в стране, идущей путем несправедливости, стыдно быть богатым и преуспевающим". Великая книга "Лунь юй". В смысле ракетостроения или, скажем, квантовой механики бесполезна, но по жизни ее надо бы наизусть знать всем.

Впрочем, поди объясни теперь хоть кому-нибудь, что такое – стыд.

– Счастливо, дядя Афанасий. Лечись.

Сосед молча отсалютовал Журанкову вздернутой вверх рукой и вновь ушел в себя.

А Журанков пошел к себе.

После развода он оставил городские апартаменты бывшей жене (та их скоро продала, откочевав в столицу к новому) и перебрался в родительскую живопырку в Пушкине. В том Пушкине, который Детское Село, в том, где лицей. И где жил когда-то и где страшно и одиноко умер Александр Беляев; нынче, конечно, любую его книжку в здравом уме и пролистать нельзя, хотя бы чтоб не глумиться взрослым умом над собственным же детским восторгом, – но было время, классе то ли в третьем, то ли даже во втором, когда Журанков читал "Звезду КЭЦ" по кругу: закончит и опять сначала, закончит и опять… Что с того, что он уже и в том возрасте многое понимал и дико смеялся вслух, например, всякий раз, когда доходил до описания садящейся на горное озеро ракеты: "длина ее намного превышала длину самого большого паровоза, и весила она, наверное, не меньше"… Что с того? Смех не мешает любить, даже наоборот; если только он не исполнен презрения.

А презирать Журанков так и не научился. Никого не умел презирать. Даже когда ему очень хотелось.

Улицкая недавно гениально дала формулу любви: когда достоинства восхищают, а недостатки – умиляют. Правда, у нее говорилось о любви супругов, но то же самое верно и для любой иной. И Журанков до сих пор время от времени совершал паломничества к мемориальной доске на доме несчастного человека, наделенного в свое время огромным даром мечтать и обделенного даром подбирать своим мечтам достойные образы… Мимо кафе "Льдинка" – где они с Катей впервые попробовали так называемый шартрез, зеленый, пахнущий гороховым супом, советского еще разлива; мимо кинотеатра "Авангард" – в котором они столько фильмов пересмотрели, от "Верной руки – друга индейцев" до "Зеркала"… И во внутренний дворик.

Теперь Журанкову казалось, что все, связанное с бывшей женой, осталось там же, где и "Звезда КЭЦ". Далеко в детстве. И сама Катька стала сродни "Звезде КЭЦ" – встречаться нельзя, нет уже места в нынешней жизни всему, что так будоражило и вдохновляло, но в памяти – только восхищение и умиление. Ничего кроме.

Ему до сих пор ее не хватало.

Воспоминания чувственные – те, где Катерина, по тогдашним патриархальным временам с зазывностью предельно вообразимой, скидывала платье и оставалась в одних лишь жутко возбуждавших Журанкова черных чулках, так подчеркивавших белизну и нежность бедер (с нынешних высот – затеи сельской простоты!), или упоенно стонала под ним: "Ой, мамочки! Что ты со мной делаешь?", и он благодарно и гордо и впрямь становился Гераклом… воспоминания эти, от которых, казалось, еще вчера тревожно теплело на душе, из воскресающих ощущений мало-помалу превратились просто в давние факты. Журанков сам удивился, когда понял, что эта пуповина разорвалась.