Звезда светлая и утренняя

Работа всем этим слепухиным вывернулась даже не самой существенной частью их жизни, а единственно содержательной ее частью. Остальное все — ломтики времени после работы или до работы. Никаких не было особо мудреных соображений по этому поводу, никаких фанатичных загибов и воспарений о труде, долге или ответственности перед народом (хотя при случае, приняв чрезмерно или после фильма соответственного и непременно трогательного, бывало и цеплялись не слишком шибкие языки за слово «органы», вытягивая из него что-то такое… волнующее). Просто-напросто — работали они свою мужскую серьезную работу. Можно даже сказать, что это — их ежедневный праздник, хотя бы потому, что во все почти календарные праздники приходилось работать (зеки ведь в неистребимой испорченности своей норовят именно всенародные праздники изгадить чем-нибудь, поэтому — дополнительные наряды, специальные меры, особая бдительность)…

Слепухина явно не насыщали впечатления, которыми он здесь прозябался. Покопавшись поглубже в подвернувшемся солдатике (в том, что последние дни пролистывал кипами журналы, подбираясь к библиотекарше), отыскал Слепухин и похожую со своей ситуацию: здоровенная акула, не видя, что она распорота почти поперек, продолжает жадно пожирать все, что можно ухватить, и все сожратое — ясное дело — вытряхивается обратно без задержки…

Нетрудно было и осознать, что всему виной разделенность его с небольшой, но, видимо, необходимой частью себя, которая упорно цеплялась в жалкую груду тряпья и костей на полу дежурки.

Слепухин понял, что именно его личной маленькой памяти и не хватало для полного завершения себя (заткнулась дыра, куда безудержно проваливалась всякая новая пища). Но память эта, ухватившись цепкими щупальцами, готова размять все чудесные его способности: тянет лабиринтами каких-то неисчислимых ошибок, узкими потемками всяких желаний, расплющивает тупиковыми стенами неисправных уже уверток, предательств и подлостей…

Ужас предстоящего существования вздыбил каждый его ошметочек единой яростью. Нет! нет! нет! Назад! Скорее назад! Пусть лучше бездонная усталость ненасытности! Пусти же, пусти! Пропади пропадом это мятое тело! Пусти, драный мешок! Нет! нет! нет!..

— Нет! Нет! Нет!

— Чего это он заходится?

— Двинь его…

— Я тебе что — камикадзе? Сам двинь.

— Может, сигарету ему дать?..

— А он не берет…

— А если водой облить?

— Это уж ты сам попробуй…

Слепухины поглядывали на обмякшее опять тело и отходили от переполошивших их воплей…

Совсем оставить эти кости не получается, и придется теперь присматривать за ними постоянно, но главное — не забывать о безопасном расстоянии…

— А как глазами-то засверкал…

— Припадочный.

— Вот это — в точку. Припадочные, они все — с дурным глазом.

— Вот приручить бы его, чтобы по указке: кого тебе надо — того он глазом своим и приговаривает.

— А тебе кого надо?

— Да уж нашел бы…

— А, может, все это еще и ничего такого?.. Совпадение просто?

— Ты слыхал, как он вопил? Почти целый час без передыха. Ты смог бы так?

— Не пробовал.

— А вот попробуй — тогда и говори… Совпадение ему…

— Чего ж он сейчас именно завопил, а не раньше?

— На тебя посмотрел — и завопил.

— Он вчера тоже громко вопил, а потом морг глазом — и нету Красавца.

— Ты эти смехуечки оставь, а то — сам завопишь у меня…

— Какие ж это — смехуечки? Догадался, что ты бабу сторожить напросился, и вот — вздумал порешить тебя…

— Причем здесь баба?

— Так они с Красавцом бабу эту и не поделили.

— При чем тут он?

— Вот, пень!.. Это ж его баба — на свиданку приехала. Тебе лейтенант говорил, что горе у него… чтобы закурить дал…

— Лейтенант это не про него… Что ты мне мозги компостируешь?

— Про него, про него… Ты растащился, как бабу его обтрухивать станешь, и не усек… А он — усек…

— Ну, я с тебя в общаге за базар этот спрошу…

— Поздно уже — теперь он с тебя спрашивать будет.

— А ну — прекратить ржачку! Давай… на вахту его…

— Эй, ты… давай… поднимайся…

— Подогни коленки-то, чучело…

— Ну, вставай-вставай — хозяин, он ждать не будет…

Вырвавшись из-под подвальных плит, Слепухин никак не мог совладать с собой — открывшийся простор тянул его распластаться повсюду, но приходилось сдерживаться, помогая своему же обрубку колыхаться, проталкиваясь по чуть-чуть сквозь снежную крупу к могучему строению, которое замыкало неохватное объятие высокой лагерной ограды. Из середины его торца ограда начинала свой путь, дальше — пряжка ворот, потом ребристая вышка заворачивала ограду в первый изгиб, дальше другая вышка изгибала ее еще, дальше — и не углядеть уже, а в конце пути ограда утыкалась в другой торец здания.

Слепухин покружил вдоль кирпичных стен здания, куда вечно держала свой путь ограда и куда (может, тоже — вечно) слепухины, утепленные шинелями и тулупами, сопровождали изодранного Слепухина. Повсюду на стенах, и со стороны зоны, и в сторону от зоны — плакаты, лозунги, портреты… в общем, похожее не то, что везде… вот разве только подозрительно много слов о гуманности и справедливости закона, власти, партии всей и отдельных ее представителей…