Звезда цесаревны

— Голубушка моя! — вскричала Мавра Егоровна, вспомнив, что при появлении Лизаветы она так увлеклась своими личными заботами, что забыла о несчастии, постигшем Праксину. — Простите меня, ради Бога! Болтаю я вам тут про наши дела, а вам не до них с вашим страшным, лютым горем!

— Мое горе уже ничем не поправишь, Мавра Егоровна, будем о живых думать. Сколько ни плачь, сколько ни сокрушайся, Петра Филипповича нам уж не поднять…

Голос ее оборвался, но, подавив усилием воли рыдание, подступившее к горлу, она прибавила решительным тоном:

— Это мое личное горе, и с ним я справлюсь, но ваше горе общее, и я не оставлю в настоящее время цесаревну.

— Милая вы моя, хорошая! — вскричала Мавра Егоровна, крепко ее обнимая — Если бы вы только знали, как вы меня этим утешили! Как узнала я вчера от мужа, что нет больше на земле Петра Филипповича, тотчас пришло мне в голову, что мы и вас лишимся… а в теперешнее-то время, вы только подумайте, каково бы мне было без вас!

— Располагайте мною, я вас не покину, — повторила Лизавета.

Ей было отрадно это повторять — изнывшая в страхе и тоске душа требовала усиленной деятельности и самоотвержения; никогда еще не чувствовала она в себе такой непреодолимой потребности жертвовать собою и забывать о себе ради других. Чем опаснее, чем труднее были эти жертвы, тем более прельщали они ее.

— А сын ваш? Ведь в нашем деле вы можете погибнуть, как ваш муж, — заметила Шувалова.

— У моего сына есть отец. Петр Филиппович поручил его Ветлову.

— Могу я это сказать цесаревне?

— Я прошу вас об этом. Не хотелось бы мне самой ее этим беспокоить. У нее так много своих забот, что ей не до чужих печалей, и мы находимся при ней не для того, чтоб смущать ей душу нашими страданиями, а чтоб по возможности ее развлекать и успокаивать.

— Сам Господь вас нам послал, голубушка!

— Все от Господа, — вымолвила Праксина.

Глаза ее были сухи, и в ее взгляде, кроме обычной задумчивости, ничего не выражалось.

Весь этот день Мавра Егоровна провела в Александровском у цесаревны, а Лизавета не выходила из своей комнаты, где в полнейшем одиночестве готовилась к новой своей жизни — вдовы казненного за государственное преступление, при дворе опальной царской дочери, окруженной врагами, жаждущими ее гибели.

Когда поздно вечером цесаревна вернулась в свой дворец, между вышедшими на крыльцо ее встречать приближенными стояла и Праксина, которая, по обыкновению, последовала за нею в ее уборную, чтоб помочь ей раздеться. Вошла туда и Мавра Егоровна.

— Мы много говорили про тебя сегодня, тезка, спасибо тебе за то, что покинуть нас не хочешь, — сказала Елисавета Петровна взволнованным голосом. — Я хочу тебе сделать предложение и была бы очень счастлива, если б ты его приняла…

— Приказывайте, ваше высочество: если я при вас остаюсь, то для того, чтоб исполнять ваши желания, — отвечала сдержанно Лизавета.

— Вот не согласишься ли ты взять к себе твоего мальчика и переехать с ним ко мне в Александровское? Мне там нужна домоправительница, и лучше тебя нам человека не найти. Шубин место это возлюбил и подолгу там живет, да и самой мне там так привольно и хорошо, что век бы там жила, — прибавила она с улыбкой.

Праксину тронуло деликатное внимание цесаревны. Она поняла, как ей тяжело оставаться в городе, среди обстановки, в которой произошли последние события, с такими ужасными для нее и для ее сына последствиями, и ей хотелось, удерживая ее при себе, устроить существование ее, по возможности если не отраднее, то, по крайней мере, спокойнее.

Она поцеловала ее руку и отвечала, что будет жить и служить ей, где ей будет угодно, что же касается ее сына, он у ее приемной матери, которую она ни за что не решится огорчить разлукой с ребенком: он родился и вырос на ее глазах, и она любит его, как родного внука.

— Делай как хочешь, мне только нужно, чтоб тебе получше жилось, тезка, и поближе ко мне, — отвечала цесаревна, обнимая ее.

Через несколько дней, повидавшись с Авдотьей Петровной, с Филиппушкой и с Ветловым, которого она нашла в доме у Вознесения, откуда он в последнее время очень мало выходил, Лизавета переехала на постоянное житье в Александровское, где страстно предалась занятиям по хозяйству.

Обстоятельства так складывались, что все приверженцы цесаревны, чувствуя на себе гнет долгоруковской подозрительности, старались удаляться под разными, более или менее благовидными, предлогами от царского двора, и все реже и реже можно было их встречать как в Лефортовском у царя, так и в Головкинском дворце у Долгоруковых. Избегали они также и частых встреч с той, которой были преданы, — с цесаревной, общество которой со дня на день становилось малочисленнее в городе, но зато в Александровском популярность ее росла изо дня в день среди крестьянского населения, имевшего к ней свободный доступ, и у мелких помещиков, которых она принимала у себя с их женами и детьми, как радушная хозяйка одного с ними общественного положения.