Звезда цесаревны. Борьба у престола

Напоминание об этой катастрофе тронуло старика, и, чтоб загладить впечатление от неуместной шутки, разбередившей сердечную рану Ветлова, он перевёл разговор на дочку общего их приятеля Угрюмова и, расхвалив её ум, трудолюбие, кроткий характер и красоту, предложил Ивану Васильевичу ему её сосватать.

— Чем бобылём-то в лесу жить, обзавёлся бы семьёй. Угрюмова — самая для тебя подходящая подруга жизни: скромна и умна, в какую хочешь трущобу её завези, нигде не соскучится, везде себе дело найдёт. Родители её тебя знают и уважают, отказа ждать нечего...

Но лицо его слушателя всё больше и больше омрачалось по мере того, как он говорил, и, наконец, не вытерпев, Ветлов его прервал просьбой бросить и думать про это дело.

— Не до свадеб теперь русским людям, — угрюмо заметил он. — На самом краю пропасти, можно сказать, стоим. Истинно последние времена настали. Ты где же в Петербурге думаешь пристать, Фёдор Ермилыч? — круто переменил он неприятный для него разговор, не ожидая дальнейших возражений от своего собеседника.

— В Невском монастыре. Там у меня живут знакомые монахи, авось не выгонят, дадут приютиться в какой-нибудь пустующей келейке.

— Вот это хорошо ты придумал. Тебе в монастырь и вызвать Петра Филипповича будет сподручнее, чем в другое место. Они там, во дворце-то, ведь тоже вроде как в монастыре: за каждым их шагом следят, чтоб знать, куда ходят и кто к ним приходит. В монастырь-то и Лизавета Касимовна завсегда может отпроситься под видом святым мощам поклониться, я и сам таким манером с ними виделся. Оба просили к ним не приходить.

— Это до поры до времени. Будут другие птицы, будут и другие песни.

— Ох, боюсь я, Фёдор Ермилыч, чтоб и при других птицах песни не остались всё те же!

И, оглянувшись по сторонам, чтоб убедиться, что никто их слышать не может и что Авдотья Петровна не скоро вернётся из буфетной, где под её наблюдением заготовляли подорожники для уезжавшего в ту ночь гостя, он прибавил, таинственно понижая голос:

— Ведь и Долгорукий норовит свою дочь Катерину за царя сватать.

— Да неужто ж?! — вскричал Бутягин. — Ведь она ещё старше царя, чем меншиковская Марья!

— На целых шесть лет, и к тому же с французом одним, посольским, давно в амурных лазуканиях упражняется, а уж нравом такая строптивая да гордая, что царь её, говорят, крепко побаивается. Вот какую непутёвую девку нам норовят в царицы навязать!

— Да, может, это враки?

— Были бы враки, разве бы я себе позволил пустыми слухами тебя беспокоить, Фёдор Ермилыч? — возразил со вздохом Ветлов. — От самих Праксиных слышал.

— Там уже, значит, всем это известно?

— Не всем: до поры до времени таятся, ведь ещё Меншиков-то в силе. Пользуются таперича его болезнью, чтоб царю глаза открыть на его мошеннические проделки, и во дворце цесаревны, и на половине великой княжны Натальи Алексеевны только и разговору что о его лукавости.

— И что же царь?

— Эх, Фёдор Ермилыч, царёнок наш такими людишками окружён — один срам! Понабрал ему двор Меншиков, нечего сказать! Один только наш Пётр Филиппович с душой, настоящий человек и православный христианин, остальные хуже собак, право! У каждого только одно и есть на уме: побольше себе и своим урвать да посильнее протекторов себе приобрести; совсем бездушные люди — ни сердца у них, ни совести, хуже немцев. И где только такие отыскались, откуда взялись? Дивиться только надо.

— Куда хорошие-то люди девались? Вот ты лучше что спроси, — угрюмо заметил Бутягин. — Такой именитый боярин, как Алексей Долгоруков, старинного русского корня, а больше о себе да о своей родне заботится, чем о царском благополучии да о государственной пользе! Эх, Пётр Алексеевич, Пётр Алексеевич! Испакостил ты наших родовитых бояр! Таких ты делов понаделал, что без помощи Божией не выпутаться нам из смрадного болота лжи и разврата, в котором мы по уши по твоей милости завязли!

— Чудес Господь теперь больше не являет, — со вздохом заметил Ветлов.