Звезда цесаревны. Борьба у престола

Ермилыч согласился поселиться в сарайчике, и, когда хозяйка провела его через двор в огород, в конце которого под старым дубом ютилось строеньице в одно крошечное окошечко, он подумал, что ничего лучшего ему и не найти. Для порядка поторговавшись (хозяйка запросила за помещение пять алтын в неделю, он давал три, и на четырёх сошлись), он стал устраиваться в новом своём помещении. Осмотрев запоры, оказавшиеся в полном порядке, и заложив крючок у двери, он снял с себя грязную, запылённую, грубую одежду, помылся из подвесного умывальника, в котором оказалась свежая вода, переменил бельё и с наслаждением растянулся на душистом сене.

Оконце, прорезанное в стене, выходившей в самую глубь обширного огорода, наполненного уже созревавшими овощами вперемежку с вишнёвыми деревцами и кустами малины и смородины, было так высоко и так мало, что выглянуть из него было трудно; помещение освещалось лучами восходящего солнца, беспрепятственно проникавшими сюда в большие продольные щели. Зимой и даже осенью, да и весной тут должно было быть холодно, сыро и неуютно, но в летнее время лучшего убежища от духоты и мух трудно было найти. Вскоре Ермилыч так глубоко погрузился в думы, что забыл, где он находится, и в первый раз с тех пор, как покинул Лемеши после полученного известия о свершившемся государственном событии, мог спокойно и без помехи обдумать положение. Услышанные в Москве толки были так разноречивы, что ни на одном из них он не мог остановиться. Ничему нельзя было вполне верить: ни тому, что рассказывали ему его друзья из опальных бояр, преувеличивавшие значение восшествия Петра II в приятную для них сторону, ни тому, что говорил ему Ветлов, впадавший в другую крайность из ненависти к Меншикову и из страха за Праксиных. Нельзя было придавать большого значения и тому, что Авдотья Петровна от Лизаветки знает: Лизаветка слишком умна и осторожна, чтоб выболтать лишнее, и скажет не то, что есть, а то, что надо, чтоб думали люди о цесаревне, которой она верой и правдой служит, и о новом царе, на которого вся Россия с любовью и упованием смотрит. Нет, Ермилыч собственными глазами должен увидеть, в чём дело, и именно для этого он сюда и пришёл, в противное болото, из которого он выехал тридцать лет тому назад, обезумев от горя после казни отца.

Давно это было, тогда и сам мучитель, царь Пётр, был ещё младёшенек, и можно было надеяться, что он с летами одумается, поймёт, что насилием можно только убить и искалечить у людей тело, а изменить их душу да заставить ум работать в направлении, противном тому, что испокон века считалось на Руси добрым и святым, никакому человеку, как бы он ни был могуч и решителен, не дано.

Дух веет, где хочет, и препон ему ни в чём на земле нет.

Никому Ермилыч не доверил своего намерения непременно, во что бы то ни стало, повидать нового царя и поведать ему с глазу на глаз свои мысли. Даже такому испытанному другу и воспитаннику, как Ветлов, не сознался он в этом, и не потому, что сомневался в его скромности и в умении хранить доверенную тайну, а потому, что в первый раз в жизни на него напала трусость при мысли, что не удастся достичь желанной цели. Так ему хотелось видеть царя и сказать ему то, что у него было на душе, как хочется пить человеку, истомившемуся по долгому пути в степи под палящими солнечными лучами. Всё бы, кажется, отдал он, не задумываясь, за это счастье — не только остаток земной жизни, но и ту долю небесного блаженства, уготованного ему за вынесенные на земле муки для родины.

«Пошли мне, Господи, до него дойти и преклони ко мне его сердце, чтоб выслушал меня и чтоб принял мои слова! Ты всё можешь, Господи! Сделай для меня чудо. Ведь ты знаешь, что не за себя молюсь, а за всю православную Русь! Ты знаешь, что я хочу ему сказать то, чего он ни от кого не слышал, да и не услышит никогда!» — повторял он, опустившись на колени и не замечая, как летит время.

Очнулся он от своего восторженного забытья тогда только, когда солнце проникло в сарайчик из другой щели, много дальше и выше первой, а в дверь постучались.

— Что надо? — спросил он, поднимаясь с коленей.

— Обед у нас готов. Не хочешь ли с нами поесть? — раздался голос хозяйки.

— Обедать? Да разве уже так поздно? — удивился Ермилыч.

— Скоро полдень. Заспался ты, верно, с дороги-то. Я ждала-ждала да и подумала, не разбудить ли странничка. Поди чай, не для спанья ты к нам издалека прибрёл.

Он растворил дверь в залитый солнцем огород и попросил принести ему есть сюда.

Не хотелось ему разбивать мысли с незнакомым народом. Созревший в уме его план требовал внимательного размышления. Ещё дорогой, идучи сюда, решил он прожить в Питере не дворянином Бутягиным, постриженным в монашество, а Божьим странником Ермилычем, как в Лемешах. В таком виде всюду легче проникнуть. Что же касается старых знакомых, то, пожалуй, им лучше до поры до времени и не знать, что он здесь. Кто знает, что его здесь ждёт: придётся, может быть, и на церковных папертях с протянутой рукой стоять.