Звезда цесаревны

— Куда же, куда же ехать? — повторял с возрастающим отчаянием молодой отец семейства. — Обратиться разве за помощью в здешний монастырь?

— В монастырь панове не примут, Панове москальской веры… а за последние дни все больше поляки одолевают, и на хутор пана напали поляки; раньше, чем своих убивать и грабить, они захватят имущество схизматиков и перебьют их, сколько можно будет… Панове, верно, слышали, что приехал в Варшаву от папы курьер с индульгенциями для верных сынов его святой церкви…

Объяснения словоохотливого жида были прерваны вмешательством старой Марыськи.

— Что вы его, барин, слушаете? Ведь он жид, а разве жиду можно верить? — вскричала она, обращаясь то к своему господину, то к Яцеку. — Поезжайте-ка с Богом в наш монастырь, к матери Марии. Поехал же к ней с семьей наш батюшка, значит, ничего там еще не случилось… Ты, верно, жид пархатый, боишься господ везти? — накинулась она на фактора, который при ее появлении боязливо попятился к двери. — Так мы и без тебя обойдемся… Грицко знает дорогу не хуже тебя… Да вот и он! Отвезешь господ в обитель матери Марии? — обернулась она к появившемуся в сенях, тускло освещенных сальным огарком в фонаре, подвешенном к потолку, высокому и сутуловатому малому в длинном жупане и с всклоченной копной светлых волос на голове.

— А здесь кто же останется? — заметил барин, очнувшись наконец от тяжелого замешательства.

— Что ж, я, пожалуй, довезу, — медленно произнес хладнокровный хохол, на попечение которого Стишинские рассчитывали оставить весь дом в полной уверенности, что лучше него никому не сохранить его.

Грицко сопровождал барина в походах и, постоянно общаясь с русскими солдатами, выучился с ними говорить и ладить даже и тогда, когда они были так пьяны и разъярены, что сами себя не понимали. На кого же оставить дом, если взять его с собою?

— Ни с какой стороны невозможно подъехать к обители, — позволил себе снова возвысить голос Яцек, пользуясь замешательством, отражавшимся на взволнованном лице Стишинского. — Кабы побеждали москали, ну, тогда… тогда и у папистов Панове нашли бы убежище, но москалей везде бьют…

— А ты убирался бы вон, коли везти Панове отказался! — накинулась на него Марыська в то время, как Грицко молча и с видом глубочайшего презрения на него покосился. — Беги к ляхам, там ты будешь нужен… паненок к монахам везти, — продолжала она, выталкивая жида из сеней на двор.

А затем объявила барину, что караулить дом останется она, Марыська, и пусть только господа скорее уезжают.

Впрочем, ничего больше не оставалось делать: прибежала девчонка, крича изо всех сил: «Несутся! Несутся!» — а из другой двери вбежала барыня, таща за ручонку заспанную дочку. До ушей ее долетели дикие крики, звон оружия, лошадиный топот… Наверное, уже дерутся под самыми Любишками, и выстрелы раздаются со стороны замка…

А чтоб уехать на хутор, надо было проезжать мимо этого замка… Дольше медлить было невозможно, пришлось принять предложение Марыськи и оставить на ее попечение дом, а самим сесть в фуру, забрав баул с драгоценностями и все, что можно было захватить из имущества, и, с Грицком на козлах, пуститься в дальний, полный неизвестности путь.

Много приключений, одно неприятнее и опаснее другого, пришлось испытать шляхтичу Козиму Стишинскому с женою и с дочерью, пока им наконец удалось выбраться на дорогу в Смоленск, на которую они решились выехать, чтоб достигнуть Москвы, после того как пришлось убедиться, что не спасти им ни дома в Любишках, ни хутора, опустошенных дотла воюющими при кровавых стычках, после которых вся местность переходила то во власть русских, то снова отбивалась поляками, чтоб через несколько дней опять достаться москалям.

Несколько раз, оставив семью в безопасном месте, раз у пасечника в дремучем лесу, другой раз в женской обители на русской земле, Стишинский отправлялся один верхом разузнавать по окрестностям, как ехать дальше, не рискуя попасть в западню разбойников или чтоб не наскочить на шайку дезертиров, отстававших от войск с целью поживиться за счет несчастных беглецов из деревень и хуторов, местечек и городов, спасавшихся бегством от победителей и побежденных. Пробродив несколько дней по разоренной и опустевшей местности, он возвращался назад со сведениями, до такой степени разноречивыми и неверными, что если и пускался с семьей в дальнейший путь, то потому только, что оставаться на месте с каждым днем становилось затруднительнее: нигде не были им рады, все были поглощены заботами о спасении собственной жизни, и всюду присутствие чужой семьи было в тягость.

Все надежды на помощь исчезали одна за другой.