Звезда цесаревны

Долго не мог он понять, откуда достиг его ушей звон и действительно ли кто-то едет к ним или ему это только кажется: звон то приближался, то отдалялся, а по временам и совсем замолкал, — так что, соскучившись прислушиваться к нему, старик уже решился запереть ворота и идти ужинать, но в ту самую минуту, когда он уже схватился за створку, чтоб потянуть ее к себе, звон раздался так явственно, что всякое сомнение в том, что к ним едут гости, исчезло. Звон не смолкал, залаяли в деревне собаки, завторили им свои, послышались торопливые шаги сбегавшегося из всех служб народа, и с дворцового крыльца сбежало несколько лакеев узнать о причине неожиданного переполоха в такой неурочный час, когда метрдотель уже хлопотал у стола, на котором расставляли посуду для ужина, ключник вылезал из подвала с винами в сопровождении мальчишки с фонарем, а камер-юнгферы освежали спальню и готовили цесаревне кровать на ночь.

А колокольчики (теперь можно было различить, что их было несколько) звенели все звонче и звонче, приближаясь к околице, замыкавшей широкую аллею из лип и дубов, которая тянулась к ней от ворот на полверсты, по крайней мере. От толпы зевак, скопившейся у ворот, обменивавшейся замечаниями и предположениями, отделился мальчишка пошустрее прочих и кинулся опрометью известным ему кратчайшим путем отпирать изгородь, и минуты через три звон колокольчиков, лошадиный топот и стук колес раздались уже по аллее, освещая пространство, по которому продвигался поезд, освещенный колеблющимся светом зажженных фонарей, к которому вскоре присоединились факелы высланных навстречу гостям верховых. Впереди скакали вооруженные люди, за ними следовала огромных размеров дорожная колымага, запряженная восемью лошадьми, с тремя форейторами и внушительной наружности кучером на таких широких козлах, что по обеим сторонам вполне удобно помещалось двое слуг в ливрейных плащах и в шляпах, украшенных галунами. На запятках вытягивались двое гайдуков, а за колымагой следовало несколько повозок с прислугой и со всем необходимым для долгого путешествия.

— Боярин Нарышкин к нам в гости! — пронеслось в толпе.

Обширный двор оживился бегущими взад и вперед людьми с фонарями, распахнулась на верху лестницы тяжелая дверь, осветились парадные покои во дворце, где суета всюду, а в особенности в столовой, с минуты на минуту усиливалась; вынимали из высоких резных поставцов посуду, бегали из кладовых в кухню, из кухни в погреба за вином: принесенных на ужин цесаревны трех бутылок венгерского оказывалось теперь недостаточно для угощения гостя со свитой.

Готовилась к встрече гостей и хозяйка, наскоро приводя в порядок смятый домашний туалет и прическу. Известие о приезде Нарышкина застало ее врасплох. Она намеревалась скорее откушать со своими приближенными и лечь почивать, чтоб на другой день пораньше встать и ехать на охоту за тетеревами. Но старика Нарышкина она любила и как родственника, и как преданного друга; она еще больше обрадовалась бы его посещению, если б не мысль, что приехал он к ней с дурными вестями.

Она не ошиблась: он заехал с нею проститься перед отъездом в ссылку. Ему было велено удалиться на неопределенное время в одно из его отдаленнейших имений, в Саратовское воеводство.

— За что же? Как смели они тебя тронуть, дядя? И как это царь за тебя не заступился? Как дозволила старая царица? — вскричала, вне себя от негодования и испуга, цесаревна, когда после первых приветствий они удалились в дальний покой и, оставшись с нею наедине, он рассказал ей о постигшей его беде.

— Чего они теперь не могут? Так обнаглели, что можно от них всего ждать, — отвечал он. — Большую нам всем надо теперь соблюдать осторожность, и я бы тебе советовал, красавица, жить потише, чтоб меньше про тебя гнилых слухов по свету расползалось…

— Что же, по-твоему, в монастырь, что ли, поступить, постричься в монахини? — с досадой спросила она.

— Зачем постригаться? Можно и без пострижения в монастыре надежное убежище от интриганов найти…

Она задумалась. Покинуть Александровское, этот милый сердцу уголок, где все было устроено по ее вкусу и желанию, где ей так спокойно и счастливо жилось среди дорогих сердцу людей, где она наслаждалась любовными радостями с человеком, который души в ней не чаял, который всюду за нею следовал, как верный пес, и в каждом движении, каждом взгляде и слове которого она читала беспредельное обожание! Расстаться с ним и со всем, что составляло ее счастье и утешение, что заставляло ее забывать о горестях и неудачах ее бурной жизни, чтоб запереться в дальний монастырь, где она будет одна среди чужих, строгих, мрачных, занятых только молитвой и презирающих все мирские утехи и радости женщин, подолгу ничего не знать о милых сердцу, о том, что делается в Москве, не слышать любимых песен, не видеть веселящейся молодежи и не иметь возможности самой с нею веселиться!.. Нет, нет, она не могла на это решиться! Будь, что будет, а она не расстанется со своим сердечным дружком и не покинет Александровского!