Звезда цесаревны

— Я, Василич, от здешних-то и таился. Мне бы так обернуться здесь, чтоб никому на глаза не попадаться… Такое дело, — продолжал не без смущения Сашуркин. — Я вчерась, еще днем, из сада к твоему дому пробрался и до тех пор под крыльцом притаившись сидел, пока вся усадьба не угомонилась и все не стихло, тогда только осмелился из засады своей вылезти, чтоб в дверь постучаться…

— Как собаки тебя, татя ночного, не разорвали? — с улыбкой спросил Ветлов.

— Приятель мой у вас здесь, он от собак меня оберегал.

— Кто такой?

— Конюх Митряй Масленкин, из наших ведь он, из лесных.

— Вот кто! А мне и невдомек. Как ему было не порадеть родному человечку, земляку! Уж если мы, лесники, да друг другу помогать в нужде не станем, не стоит тогда на свете жить… Чего же тебе еще надо, окромя того дела, для которого тебя ко мне прислали? Говори, не бойся, ведь я тоже земляк и, в чем можно, помогу тебе.

Но парень продолжал конфузиться и мяться.

— Да уж не знаю, право, как и сказать, Иван Васильевич…

— Чего тут не знать? Языком скажи, как и все прочее.

— Прочее-то все по поручению стариков, а это мое, моя выдумка…

— И свою выдумку скажи, вместе мы ее обмыслим, — настаивал Ветлов, не на шутку заинтересованный намерениями своего лесного знакомца, который стоял перед ним в великом смущении, опустив глаза в пол и почесывая в густой кудрявой копне всклокоченных волос.

— Мне бы супругу покойного нашего Петра Филиппыча надо повидать… — проговорил он, наконец, с отчаянной решимостью, вскидывая на своего слушателя умоляющий взгляд больших серых глаз.

— Елизавету Касимовну? — с удивлением спросил Ветлов. — На что она тебе? Ты ведь ее совсем не знаешь?

— Она ближайшая при цесаревне…

— Ну?

— А мне надо… Старики, как провожали меня, молвили так: постарайся беспременно хоша бы издали на нашу цесаревну поглядеть, чтоб было здесь у нас хоша бы одному из молодых сказать, что сам, своими глазами, видел дочь царя Петра, которую Меншиковы с Долгоруковыми престолом обошли, — выпалил он одним духом, набравшись наконец смелости.

— Что ж, эта мысль дельная, и старики наши правы: вы за нее стоите, вам надо ее видеть. Поживи тут у нас еще денек. Я найду времечко тебя Елизавете Касимовне представить, а она уж знает, как тебе нашу цесаревну показать.

— Спасибо тебе, Василий, большое спасибо! — радостно вскричал наивный малый, с просиявшим от счастья лицом, отвешивая низкий поклон своему собеседнику. — Так я, значит, пойду теперь, пока еще не рассветало…

— Куда ты пойдешь?

— Туда же, откуда пришел, под крыльцо…

— Оставайся здесь, глупыш. Прибраться тебе надо, отдохнуть, помыться… Другой одежи у тебя нет с собой? — продолжал Ветлов, оглядывая с ног до головы Сашуркина.

— Как не быть! Есть. Суму свою я у Митряя оставил, мне бы с нею под крыльцо-то и не пролезть.

— Хорошо. Ступай сюда, — продолжал Ветлов, вводя своего гостя в соседнюю горницу, служившую складом для ненужных вещей, — никто тебя здесь, кроме Петруши, не увидит…

— Петруша не выдаст, он из наших…

— У меня тут никто тебя не выдаст. Ты — мой гость. Видишь тюк с коврами? Можешь их разостлать и на них прикорнуть. Когда будет нужно, мы тебя разбудим. Есть не хочешь ли?

— Спасибо, Иван Василич, весь вечер со скуки жевал пирог под лестницей, сыт-сытешенек.

Устроив посланца в надежном месте, Ветлов стал раздумывать о новостях, принесенных из леса. И чем больше думал он о том, что там происходит, тем больше убеждался, что старики правы: ему надо туда немедленно ехать.

Может быть, и вся смута-то там происходит потому, что давно там его не видели. Ведь после смерти Петра Филипповича к ним из московских никто не заглядывал, ну и ослабел народ без поддержки. Очень просто, и всему, что там происходит, волнению и смуте, главной причиной он. Разве Петр Филиппович не поручал лесного народа его попечению вместе с женой и с родным сыном? И разве он не оставил ему живого примера, как надо о нем заботиться и поддерживать в нем православный дух, чтоб не угас? Как мог он так долго об этом забывать! Как мог с легким сердцем брать себе такой тяжкий грех на душу?!

Ничто не мешало ему предаваться размышлениям, вокруг него царила та предутренняя тишина, которая всегда овладевает землей в последние минуты перед пробуждением людей и животных к вседневной жизни, с обычными ее заботами и тяготами, как бы для того, чтоб придать всему живущему сил бороться с этими тяготами. Воспоминания длинной вереницей проходили перед его духовными очами, озаряя настоящее таким ярким светом, что в сиянии его виднелось будущее.

— Блюди народ наш лесной!