Звезда Тухачевского

— Такой бабушкой вы гордитесь по праву, — заметил Колчак.

— Ленивых не терпела. Стоит кому-то из нас залениться, бабушка тут как тут: «Ах ты, Шелковская казачка!»

Колчак удивленно поднял брови.

— Мы-то знали, что сие означает. Нам рассказывали, что во время одного из турецких походов казаки, жившие в станице Шелковской, привезли к себе из Турции пленных турчанок и переженились на них. А те были из гарема, где привыкли бездельничать. Зашел как-то в курень прохожий, попросил воды испить. А хозяйка нежится в постели и говорит: «Вот придет Иван, он тебе подаст». Так что, Александр Васильевич, вы меня не «моя Патти» будете величать, а «Шелковской казачкой».

— Но вы же трудолюбивы как пчела!

— Вы меня еще не знаете. О, я так люблю понежиться в постели! Женщина-невеста и женщина-жена — о, это совсем разные создания!

— Мне кажется, что я знаю вас даже такой, какой вы были в люльке. — Улыбка засветилась на его серьезном почерневшем лице.

— Ну, об этом знали разве что мои родители и бабушка, — смущенно сказала Анна Васильевна. — Уж как бабушка умела устраивать нам праздники! Бывало, в день рождения, рано поутру, стоит у дверей детской, дожидается, когда проснется именинник или именинница, а едва тот откроет глаза — перед ним поднос, на котором уйма подарков. Если они предназначены имениннице, то обязательно бусы, шелковый платок, ваза с медом, ветки цветущей липы… А когда мы, дети, ссорились, не успокоится до тех пор, пока дело не закончится миром, и обязательно до того, как мы отправимся спать. «Чтобы зло не оставляли на следующий день», — говорила она. Мастерица была стряпать, особенно старинные кушанья: пирог с калиной, мы его называли из-за множества косточек «пирогом с дровами», пресные пышки. Напечет их перед обедом и накормит нас. Какое это было объедение! Александр Васильевич, вы когда-нибудь ели пресные пышки на соде?

— Увы, не доводилось. Но сейчас отведал бы с превеликим удовольствием.

— Мама, бывало, укоряет ее: «Зачем вы, мамаша, детей не вовремя кормите, они аппетит перебьют». А она в ответ: «Оставь, Варенька, дети должны есть, когда им захочется».

Она помолчала.

— А самым радостным был день, когда на лето нас привозили из Москвы. И представьте, поезд еще только подходил к Минеральным Водам, как мы в окно вагона уже видели свою бабулю, спешащую по платформе с корзиной земляники.

Анна Васильевна опять умолкла и вдруг спросила:

— А не надоела я вам своей пустой болтовней?

— Что вы, что вы, это такие светлые воспоминания. И знаете, к каким мыслям они меня побудили? Вот ваша бабушка не успокаивалась, пока дело не закончится миром, когда вы ссорились. Почему же человечество все время ссорится, воюет, почему не найдется человека, подобного вашей бабуле, который примирит всех нас? И не успокоится, пока мы не ляжем спать примиренные? Ради чего человечество приносит такие ужасные жертвы на протяжении всей своей истории? Воюет за земли, за богатство, просто из-за никчемных амбиций, воюет, хотя прекрасно знает, что человеку землицы надобно всего два метра…

Она посмотрела на него, как совсем на другого, незнакомого ей человека. Неужели для того, чтобы человек переменился, нужно пройти сквозь муки ада, нужно потерпеть крах в военных сражениях, избавиться от иллюзий?

— Вы не ожидали от меня таких откровений? — сразу же понял ход ее мыслей Колчак. — Рассказывайте, рассказывайте о себе, прошу вас, — почти умоляющим тоном добавил он.

— Помню еще бабушкин рассказ. Как проездом через станицу Червленую был у них в доме Пушкин, а мать бабушки только что испекла хлебы, они лежали на столе еще теплые. Пушкин отламывал кусочки и, отправляя их в рот, все похваливал. А когда он ушел, мать велела: «Поди выброси свиньям, ишь, исковырял хлеб своими ногтищами». Представляете? Для нее и гений был обыкновенным человеком.

— Как это мудро, — заметил Колчак. — Не зря придумано: не сотвори себе кумира.

Поезд замедлил ход, резко затормозил, оглушительно лязгнули буфера. Колчак и Анна Васильевна выглянули в окно. На платформе незнакомой станции было адское столпотворение людей, дико и, казалось, совершенно бессмысленно метавшихся вдоль поезда. Обезумевших мешочников, которые пытались ворваться в вагоны, охрана нещадно избивала прикладами винтовок.

И сразу же эта чудовищная реальность отбросила прочь все то, что таилось, вскипая, в душе, — детство, юность, мечты и грезы, очарование жизни и любви. Всего, о чем она только что рассказывала Колчаку, просто-напросто не было, все это казалось мифом, игрой ее легкомысленного воображения.

«Реально существует только то, что ты сейчас видишь; люди превратились в диких, необузданных и кровожадных зверей, и один из главных виновников этого кошмара — ты»;— горько подумал Колчак, но вслух не произнес ни единого слова.

Паровоз протяжно, истово, словно человек, ощутивший нестерпимую боль, застонал, выдыхая клубы сизого пара, вагоны ответно вздрогнули и медленно поползли вперед. Истошные крики, омерзительная ругань, стоны, отчаянные проклятия — все, постепенно затихая, осталось позади.