— Что-то я не припоминаю… — начал было говорить Тухачевский, но Сталин поспешил опередить его оправдания:
— Вы произнесли эту, мягко говоря, неосторожную фразу в мае 1933 года, прекрасно зная, что в январе того же, 1933 года к власти в Германии пришел Гитлер. И получается довольно странная картина: генералу Адаму, представителю Гитлера, вы говорите о дружбе и даже о совместном военном сотрудничестве, а вскоре с высокой трибуны заявляете, что Германия — потенциальный агрессор и что именно от Гитлера исходит опасность новой войны. Когда же был прав товарищ Тухачевский, а когда он лукавил и кривил душой — тогда, в мае 1933 года, на перроне Белорусского вокзала, перед отходом поезда Москва — Берлин, или же позже — когда товарищ Тухачевский взошел на трибуну высокого армейского совещания, чтобы произнести свои пламенные слова?
— Товарищ Сталин, если я и говорил нечто подобное генералу Адаму, то это не более чем дипломатический ход, скорее рассчитанный на дезинформацию нашего противника и на усыпление его бдительности, чем на предложение о сотрудничестве, — собрав волю в кулак, как можно спокойнее ответил Тухачевский.
— Надо отдать вам должное, — почти одобрительно произнес Сталин. — Вы умеете выходить из весьма затруднительных положений. В этом вы в чем-то схожи с Путной.
Это было ударом ниже пояса. Сталин понимал, что Тухачевский конечно же знает об аресте Путны и конечно же о том, что они друзья.
— Путну я знаю давно, с гражданской войны… — начал было Тухачевский.
— В том-то и дело, что знаете, больше того, как это всем известно, вас водой не разольешь.
Сталин особенно подчеркнул это сакраментальное
— Путна оказался
— Я всегда считал Путну преданным нашему делу человеком. У него три ордена Красного Знамени.
— Нашему делу? — подхватил эту фразу Сталин. — Смотря какому
— Делу социализма, — поспешно уточнил Тухачевский. — Я не могу поверить в его измену.
— Что поделаешь, жизнь часто преподносит нам сюрпризы, — философски изрек Сталин. — Люди меняются, а в соответствующих обстоятельствах становятся и прямыми перевертышами. Может быть, вы забыли, товарищ Тухачевский, что Путна — выкормыш Троцкого?
«Сейчас скажет, что и я — выкормыш Троцкого», — похолодел Тухачевский.
— А что касается орденов, в том числе и трех орденов Красного Знамени, которые вы упомянули, то ордена — это еще не гарантия того, что человек не перешел на сторону наших врагов. Ордена могут лишь помочь такому человеку в более тщательной маскировке. Разве мало двурушников носят у нас ордена?
Сталин отошел в дальний угол кабинета и, казалось, вовсе позабыл о присутствии Тухачевского.
— Ну что же. — Вождь говорил тихо, и Тухачевскому приходилось напрягать слух, чтобы разобрать его слова. — Будем считать, что сегодня у нас получился очень хороший разговор, нужный разговор, и мы с вами хорошо поняли друг друга. Пожелаю вам удачи на новом месте.
Тухачевский, попрощавшись, направился к двери, но Сталин остановил его:
— Да, вот еще одно замечание. Некоторые так называемые деятели без устали, к месту и не к месту, твердят о жестокости товарища Сталина. Наверное, так склонен думать о товарище Сталине и товарищ Тухачевский.
— Товарищ Сталин, я никогда не разделял такого рода оценок…
— Не надо лавировать, товарищ Тухачевский, — не дал ему договорить Сталин. — Меня такого рода оценки мало трогают, ибо они столь же далеки от реальной действительности, как мифы и легенды от реальной жизни. Пусть те, кто распространяет слухи о жестокости товарища Сталина, читают Эмиля Людвига, писателя с мировым именем. После встречи со мной он написал, что ожидал встретить в Кремле надменного диктатора, на самом же деле встретил человека, которому готов был доверить своих детей. Думаю, что это хороший ответ врагам социализма.
— Товарищ Сталин, — взволнованно сказал Тухачевский, — я готов двумя руками подписаться под этой оценкой Эмиля Людвига. Весь мир знает его как честного и объективного писателя, и я рад…
— Зачем же подписываться двумя руками? — серьезным тоном, будто Тухачевский произнес эти слова в буквальном смысле, спросил Сталин.
— Товарищ Сталин, — волнение Тухачевского достигло высшего предела, и он даже не расслышал вопроса вождя, — я всегда был предан вам, клянусь, что моя преданность…