Звезда в оранжевом комбинезоне

Высокий, тоненький, темноволосый – ростомер на кухне отмерил ему метр восемьдесят. Прядь волос падает на глаза, худое, почти раздражающе правильное лицо. Его отличает от отца только некоторая расхристанность, нелепость манер и внешнего облика: волосы взъерошены, пола рубашки вылезает из штанов, большие ручищи дискобола, нахально вздернутый подбородок и какой-то неуловимо-высокомерный отблеск в глазах, словно свет карманного фонарика, освещающего душу.

Иногда Жозефине казалось, что в теле юноши скрывается ироничный, насмешливый старик с белой бородой.

А может, это он после смерти матери[21] так повзрослел в одночасье, что детские страдания и боль взрослого мужчины смешались в нем, и потому у него такой строгий, порой даже снисходительный взгляд. Он меняется, когда говорит с отцом, оживляется, раскрывается, но с Жозефиной почти не разговаривает, и его замкнутость действует на нее как серная кислота. Она терялась, делалась неловкой и неуклюжей. Он держал ее на расстоянии. Ледяная вежливость с оттенком «не-тронь-меня». И когда его отец удивлялся: «Ты что, не поцелуешь Жозефину?» – он подставлял Жозефине щеку, не наклоняясь к ней. Прямой, безмолвный, почти презрительный. Она должна была подниматься на цыпочки, чтобы поцеловать его, и бросала свой поцелуй, как баскетболист в корзину, молясь, чтобы не промахнуться. Он никогда ее не обижал, никогда не допускал ни единого грубого слова. В нем была изысканная старинная вежливость, присущая ему с детства, но чувствовалось, что он всем своим существом осуждает сожительство отца с маминой сестрой. Жозефина предпочла бы, чтобы он вел себя не так любезно, пусть бы был колючим и несговорчивым, говорил бы порой что-нибудь резкое, но вместе с тем хотя бы иногда проявлял теплые, нежные чувства. В общем, он ее просто хладнокровно и рассудочно не любил.

«Приручай его, – говорила она себе. – Прояви терпение».

Она сдерживала себя, старалась, искала разные способы сдружиться с ним.

Но никогда не говорила об этом с Филиппом.

Бекка рано утром уехала на Мюррей-Гроу, чтобы разобрать одежду, которую нужно раздать, и приготовить завтрак. Им с Филиппом удалось осуществить их проект: переделать крыло церкви в приют для одиноких бездомных женщин. Убежище, некий перевалочный пункт, дающий им возможность обрести силы и попытаться наладить свою жизнь. Они с течением времени обретали утраченное достоинство, благодаря правильному питанию, чистой кровати, душу и туалету, курсам кулинарии, кройки и шитья, йоги, керамики, живописи, фортепиано – всем занятиям, которые пытались адаптировать к нуждам маленького сообщества. Пастор Грин, глава прихода, работал бок о бок с ними, его воодушевили их планы. Он нашел добровольцев‑учителей для мастерских, организовал садик для маленьких детей и сам занимался с малышами, пока их матери посещали курсы.

У входа в церковь, когда там не было службы, вечно громоздилась куча колясок и на земле валялись брошенные игрушки.

Тем утром Филипп рано вернулся в свой офис на Регент-стрит.

У него теперь было два офиса. Старый, в котором он продолжал разбирать текущие дела, и новый, где он занимался делами Фонда одиноких женщин. Фонд назывался «ИДЖ» – «Исключительно для женщин».

Первый офис был шикарным, комфортным, на последнем этаже древнего особняка на одной из старых улочек Лондона. Телеэкраны, тонкие, как сигаретная бумага скульптуры, полотна современных художников. «Трофейная жена» Маурицио Каттелана, изображающая Стефанию Сеймур, выдвинувшуюся вперед, подобно фигуре на носу корабля. «Плачущая девочка» Урса Фишера. Или еще, например, «Мэрилин» Нейта Лоумана.

Клиенты ожидали в маленькой гостиной, вглядываясь в произведения современного искусства и пытаясь проникнуться. В кабинет они входили уже готовые, испытывая одновременно удивление и уважение, часто с оттенком смутного неодобрения. Филиппа они начинали считать человеком незаурядным, продвинутым и просвещенным. И он, заручившись этим эфемерным преимуществом, лихо раздавал советы и подписывал контракты.

Другой офис, на Мюррей-Гроу, был куда более скромным. Кое-как пришпиленный шотландский платок в качестве занавески на окне, хромой столик, старый телефонный аппарат, компьютер, стопки папок повсюду – даже на полу, счета к оплате, прикнопленные прямо к стенам. По комнате гулял сквозняк. Перед тем как сесть за стол, Филипп надевал митенки, шарф и толстую шерстяную жилетку.

Он приезжал туда три раза в неделю во второй половине дня. Когда он первый раз приехал в этот офис, прямо на стене была надпись: «Когда человек срубит последнее дерево, замутит последнюю каплю воды, убьет последнего зверя и выловит последнюю рыбу – только тогда он поймет, что деньги несъедобны». Филипп ее оставил.